Деревянное солнышко

Трофим подышал сквозь зубы. Вроде бы полегчало. Павлуня придвинулся к нему и, заглядывая в лицо, пожаловался:

— Осрамили меня... перед народом...

— Ничего, Алексеич, бывает хуже.

— Нет, хуже не бывает! — вздохнул Алексеич.

В доме скрипнула дверь: Марья Ивановна, высунув голову, прислушивалась.

— Странная она у тебя, — громко сказал Трофим. — Не хочет, чтобы ты человеком стал. Тянет в сторону.

— Тянет, — грустно соглашался Павлуня.

— А ты упирайся! Не маленький!

Дверь закрылась. Погасли окна.

Павлуня начал длинно рассказывать о сегодняшнем несчастном дне. Трофим, слушая его, странно ежился.

— Холодно? — посочувствовал Алексеич.

— Ничего, Пашка.

Зубы у него стучали, как он их ни стискивал.

Павлуня вскочил:

— Я шубу принесу!

— Не нужна шуба. Сходи-ка за лошадкой моей.

Павлуня всегда легко выполнял чужие приказы, мало над ними задумываясь, но тут ему понадобилось минуты три, чтобы осмыслить сказанное.

— Сейчас идти? — запоздало удивился он. — Темно ведь. Снег...

— Иди, Пашка, иди!

Тут же, под фонарем, Трофим нацарапал пару слов в блокноте, вырвал листочек, вручил Павлуне, тот побрел, оглядываясь.

Ворота конюшни были приперты колом. Пришлось долго ждать сторожа, который пришел из дома распаренный и недовольный. Сердито всматривался из-под рукавицы:

— Кого еще принесло?

— Меня, — ответил замерзший Павлуня. — Трофим велел Варвару взять.

— Пашка? — узнал старик и пошел отворять гнилые ворота. — Зачем тебе лошадь?

Павлуня молча протянул ему записку и направился прямо к Варваре. В конюшне, над проходом, горел редкий ряд ночных фонарей. В легком теплом тумане пахло сеном и лошадьми, которые кротко смотрели большими темными глазами. Павлуня шагал и каждую лошадку норовил ласково погладить, сказать ей доброе слово. Ковыляя за ним, дед Иван бормотал, что брать по ночам скотину — это не дело, и что вряд ли Трофимова Варвара пойдет с чужим.

Павлуня не стал спорить, молчком вывел лошадку на улицу. Она покорно дышала ему в ухо.

— Слушается, чудеса! — дивился сторож.

Варвара жевала Павлунин хлеб, а он тем временем запрягал ее в сани, управляясь с этим делом так ловко, что дед только покрякивал издали. Минут через десять Павлуня забрался в сани, чмокнул губами.

«Ишь ты, бежит!» — снова покачал шапкой дед Иван и, подперев ворота колом, отправился допивать чай.

Трофим сидел в той же позе, только был он вроде потолстевший.

Осадив лошадку, парень разглядел, что он в шубе, и порадовался материнской догадливости.

Трофим, не снимая тяжелой шубы, наброшенной поверх его легкого пальто, завалился вместе с ней в сани, зашуршал сеном, свежим, пахучим. Павлуня подоткну длинные полы ему под бока, подпихнул под локти сенца, не спросясь, сам уселся за кучера, деловито осведомился, куда править.

— Прямо, — сказал Трофим.

Варварушка, пофыркивая, не спеша побежала мимо клуба и музыкальной школы, мимо больших домов — к маленьким, от фонарей — во тьму. Скрипели полозья. Павлуня, забывший уже этот милый звук в громе да чаду, слушал его с удовольствием.

Вот уже ушла назад узкая лесная полоска, показался заброшенный пруд. Вывернулась, как по заказу, луна из-за тучи, осветила всю, как на холсте выписанную, картину: белую скамейку, старые ивы, снежные берега.

— Погоди-ка, — произнес Трофим.

Павлуня остановил Варвару. Седок тяжело вылез, подошел, длиннополый, как боярин, к самой корявой, в дуплах, иве и снял перед нею шапку. Парень с удивлением наблюдал, как Трофим поглаживает морщинистую кору старого дерева. Вернулся он, покашливая, и, когда Павлуня спросил, куда дальше держать путь, ответил:

— Прямо.

Павлуня поехал прямо. Там, на месте бывшей Климовки, валялись бревна да чернели ямы, присыпанные снегом.

Не вылезая из саней, Трофим тыкал рукой куда-то в сырую, трудно различимую полутьму:

— Там вон, Алексеич, пасека была. А там черемуха цвела, белая. А мне только-только семнадцать стукнуло...

Парень слушал, с большим сочувствием кивал.

Они долго скрипели полозьями в снежной ночи, то под луной, то без нее. Объехали почти весь совхоз и вернулись на центральную усадьбу, сделав изрядный крюк.

— Женька где? — неожиданно спросил Трофим.

— Учится, — с сомнением проговорил Павлуня.

Но когда проезжали мимо хоккейной коробки, услыхали знакомый петушиный крик: Женька гонял шайбу.

— Не зови, пусть, — остановил Трофим Павлуню, и полюбовался распаренным хоккеистом.

Когда Павлуня подвез его к дому, Трофим попросил

— Ты за Женькой гляди, пожалуйста.

— Ага, — ответил Павлуня недоумевая.

Седок вылез, скинул с плеч шубу:

— Тепленькая. Спасибо Марье Ивановне. — Он пожал Павлуне руку и сказал совсем непонятное: — Прощай, Алексеич. Живи. И сбереги мою лошадку.

Усталый и растревоженный Пашка вернулся домой. К его удивлению, мать, любившая ложиться рано, еще не спала. И сидела она не за чаем, а над толстой книгой, что лежала перед нею на столе. Увидев книгу, сын удивился еще больше: Марья Ивановна давно ничего не читала.

Он кашлянул. Мать захлопнула книгу, унесла ее в свою комнату.

— Чай пей. Горячий, — сказала она, не показываясь.