Деревянная книга

– Это я не вам, это я себе. Чтобы лучше дошло. Хотя, вряд ли! Что вы на меня так смотрите? Просто я сейчас ясно увидел всю ситуацию, причем не только с дощечками, но и вообще с Россией… Как бы это вам объяснить? Сам чисто русский человек редко может себя осознать и понять, как не понимает ребенок, почему он дышит и живет. А вот представители какого-то другого народа, родившиеся и выросшие в России, как я, например, как Изенбек или Пушкин, мы можем понять русских лучше, чем они сами. Не зря Владимир Даль, обрусевший датчанин, составил лучший словарь русского языка, а арап Пушкин явился основоположником современного литературного стиля. Я ведь всю жизнь, там, в России, считал себя истинным немцем. Мда-а. А здесь мне до сих пор снится по ночам Волга и наше имение, и просыпаюсь я от душевной боли со следами влаги на глазах, так-то!

– Я тоже, – тихо ответил Миролюбов, забыв на какие-то мгновения о перипетиях с дощечками.

– Так вот что я вам скажу, Юрий Петрович. Если человек украл дощечки из корыстного интереса, – для продажи, карьеры и тэ дэ, то они непременно «всплывут». Все эти варианты я проверю! Но если их взял, к примеру, русский, то дощечек мы, скорее всего, не найдем.

– Как? Почему?

– Да потому что одно дело рассчитать по-европейски, материально, так сказать. А действия того, кто увел у нас из-под носа дощечки, могут оказаться неподвластны такой логике. Если человек взял их просто по движению души и никуда девать не собирается, то это тупик. Позавчера совершенно случайно присутствовал на допросе одного из активных членов так называемого «Сопротивления». Русский эмигрант, хорошенькая жена, хозяйка крупного магазина, какого черта ему не хватало? Знаете, что он ответил, когда я задал ему этот вопрос? Он сказал так: «Когда я услышал, что немцы сделали с Одессой-мамой и представил, как они топчут родную Дерибасовскую, то сразу решил, что их свиное рыло стоит непременно начистить!». И это он говорит о городе, где его сразу же поставят к стенке, как белогвардейца и мошенника. Вот тебе и русская логика! – глаза Шеффеля глядели куда-то в пространство, как бывает у людей в минуты созерцания чего-то далекого и объемного. Потом он произнес тихо, как бы про себя.

– С русскими можно торговать, их можно безболезненно обманывать, на них можно наживаться, но воевать… Акции устрашения хороши для Европы, а в России они могут дать обратный эффект. – Серые глаза Карла Густавовича перестали глядеть в глубину пространства и возвратились к действительности. – А что, дорогой Юрий Петрович, наговорил я тут лишнего? – глаза его стали вновь холодными, пронзая насквозь полуживого от страха Миролюбова.

– Да нет, что вы, помилуйте! Мы же свои люди, об этом никто никогда не узнает, ни одна живая душа, да я…

– А может, надежнее будет вас, дорогой Юрий Петрович, в концлагерь пристроить, а? Там печи работают с полной нагрузкой круглые сутки. – Глаза Шеффеля совсем потеряли голубоватый оттенок и опять превратились в два серо-стальных сверла.

От этого взгляда и тона, с которым немец произносил тихие фразы, литератору стало так плохо, как не было никогда. Жуткий холод сковал тело, а страх змеем пополз откуда-то из-под желудка вверх, все ближе к горлу. Казалось: еще несколько мгновений, и страх плотно и навсегда сожмет шею и задушит в ледяных мерзких объятиях.

– Помилуйте, К-к-карл… Гу-Густав-вович, – заикаясь, прохрипел Миролюбов, чувствуя, что ему уже не хватает воздуха, – да мы же с вами, да я же все, как приказывали, я же…

– А что, это мысль, – продолжал вслух размышлять немец, – выдадим вас за участника Сопротивления, русский решил помочь своим русским, а? Кстати, вы поняли, о ком я говорил? Да-да, о вашем дружке, Петре Поздняке, он арестован два дня тому назад… – Миролюбов хотел сказать, что давно не встречался с Петром, что… но от охватившего его ужаса голос пропал, и из горла вырывались какие-то хрипы, похожие на стон раненого животного. – Или, постойте-постойте, – продолжал офицер, – карие выпуклые глаза, крупный нос, ранняя лысина – типично еврейские признаки. Правда, уши маловаты, ну это мелочи, в лагерь возьмут и с такими ушами. А фрау Miroluboff получит счет на энную сумму за содержание в лагере, транспортировку и кремацию, плюс почтовые расходы…

Юрий Петрович очнулся от того, что на него брызгали водой.

– Экий вы слабый, оказывается, а с виду крепкий мужчина, – как сквозь вату услышал он притворно заботливый голос Шеффеля. – Ай-яй-яй, а это что у нас? Ну, право, совсем стыдно! – И Карл, брезгливо фыркнув, отошел от стула, под которым растеклась лужа. Миролюбов от страха обмочился. – Ладно, повременим с гестапо и концлагерем. Пока! Если вы, конечно, будете молчаливы и благоразумны, господин Миролюбов! – последние слова офицер произнес с таким нажимом, что литератор едва снова не потерял сознание.

Шеффель между тем подошел к окну и крикнул по-немецки:

– Paul, Helmut, kommt zu! Loss![46]

И принялся указывать вбежавшим солдатам, какие картины следует выносить.