Деревянная грамота

Человек, целыми днями расхаживающий по Красной площади, видит столько всяких рож, что куда их всех упомнить! Стенька, судя по благорасположенности мужика, решил, что когда-то оказал тому незначительную услугу — может, воришку отогнал, может, разнял закипевшую было ни с того, ни с сего, как это часто случается на торгу, свару.

— Всяко бывает, — копаясь в памяти, отвечал земский ярыжка. — Вот, подьячего своего жду, так одно спасенье — тулуп.

— Да, тулуп у тебя знатный, — похвалил мужик. — А что, не ты ли сегодня на торгу диковину нашел?

— Какую диковину?

— Сказывали, парнишка мертвый, а при нем — деревянная книжица.

— Был такой парнишка. Царствие ему небесное…

— Грешен, люблю диковинки, — признался мужик. — Я-то грамоте учен, коли какая книга полюбится — сам себе и перепишу. А что в той книжице-то было?

— А шут ее знает! — честно отвечал Стенька. — Ни буковки не разобрать.

— Я-то разобрал бы, — похвалился мужик. — А коли что путное — я бы и алтын заплатил, чтобы мне переписать дали.

— Так говорю же — не по-нашему писана!

— Так то и дорого! Может, лексикон какой?

— Что?!.

— Лексикон, сиречь словник. Когда справа — по-нашему, а слева скажем, по-гречески или по-латински писано. Против нашего слова иноземное, так и учишь. Или, может, космография? Там вообще такие знаки, что не всякий поймет.

— А может, и еретическое писание, — отрубил Стенька. — Еретиков-то много развелось! Вот они закрытым письмом свою ересь писать и наловчились!

— Где ж тот парнишка деревянной книжицей разжился, как полагаешь? спросил мужик. — Ведь коли она еретическая — стало быть, ему какой-то нехристь подсунул, а?

— Да уж не книжица ли его и погубила? — вдруг сам себя, да еще вслух, спросил Стенька.

— И такое бывало! — подтвердил незнакомый знакомец. — Слушай, Христом-Богом молю, — вынеси мне книжицу! Раз один только глянуть!

— Алтын, говоришь? — уточнил Стенька.

— Алтын! Это коли переписать дашь. А поглядеть — деньга.

Стенька вздохнул — алтын проплывал мимо носа.

— Отойдем-ка… — и он уже, сдернув меховую рукавицу, полез за пазуху.

Но, видать, и дармовой деньги Стеньке в тот день не полагалось.

— Ты куда, Степа? — окликнул с крыльца Деревнин.

Народ расступился, когда он принялся спускаться. И то — шел плавно, чинно, с достоинством, не хуже иного боярина. Бояр, впрочем, Стенька видывал всяких: как к Кремлю подъезжать — так орлы, как возле Постельного крыльца суетиться в надежде на государеву милость — куры, да и только! И завизжит иной не хуже бабы на торгу…

Стенька развел руками: прости, мол, не судьба! И поспешил к Деревнину, и помог ему перейти скользкое место, и, поскольку толпа скопилась густая, пошел за ним следом, носом в спину. Иначе, рука об руку, они бы по торгу и не прошли.

Печатня была совсем неподалеку, на Никольской.

— А что, Гаврила Михайлович, не найдется ли там другого грамотея, кроме еретика? — спросил Стенька, поравнявшись с начальником и чувствуя, что вольные разговоры не возбраняются.

— Поищем, — кратко отвечал Деревнин. — Грамотеи-то есть, да к ним далеко добираться. На Воробьевы Горы, в Андреевскую обитель.

— И точно!

Добрых десять лет назад государев любимец, книжник и умница, боярин Федор Ртищев надумал завести ученое братство для перевода богослужебных книг. С этой целью он выписал из Киево-Печерской лавры ученых монахов во главе с Епифанием Славинецким. Их поселили в заново отстроенном монастыре и вменили в обязанность обучать желающих греческой, латинской и славянской грамматикам, риторике, философии и другим словесным наукам. Ртищев затевал со временем устроить там духовное училище.

— Ты, Степа, деревянную грамоту-то не забыл?

— За пазухой.

Стенька поскользнулся и чуть не приложился коленом.

Накануне Масленицы дни уж не с птичий нос, как под Рождество, однако темнеет рановато. Хорошо бы Деревнин сразу после посещения печатни и отпустил домой, подумал Стенька, все равно на торгу в такой снегопад уж будет пусто и никаких дел в приказе тоже не предвидится. А мороз понемногу крепчает, зима выдалась посердитее минувшей, и возвращаться домой, в Замоскворечье, когда ночь окончательно накроет город, его улицы с переулочками, — радость сомнительная…

Печатный двор на Москве был не помещен в подходящие по величине палаты, а нарочно отстроен еще при государе Михаиле Федоровиче. В том же году государь и скончался, так что не у кого москвичам спросить, что означает изображение на воротах. При всей своей богобоязненности покойный государь велел поместить там не образ святого, а двух тварей, льва и единорога, виду самого драчливого — оба вскинулись на дыбы, и лев едонорога когтит, а тот ему прямо в пасть уставил растуший из середины лба, длинный и узкий, похожий на кончар рог. Над ними обоими была вырезана корона.

Диковинно было — входишь в такие знатные ворота, и перекреститься не на что…