Деревенский дурачок

Я вышел от Мансара в замешательстве: он знал не больше моего. В конце концов я в здравом уме, твердой памяти и координация у меня не нарушена. Я многое помню, но детские мои воспоминания сводятся к небольшому количеству четких картин, возникших, скорее всего, под влиянием рассказов родителей и других людей, бывших в те времена взрослыми. Нет, прошлое, где я теперь оказывался время от времени, не могло быть воссоздано моим воображением: оно изобиловало неожиданными подробностями, и к тому же мне отводилась там скромная роль наблюдателя. Когда я закрывал глаза и пытался ясно представить себе какой-нибудь эпизод из детства, мне всегда приходилось снимать позднейшие наслоения, восстанавливать недостающие детали, по сути, выдумывать их. Лица людей, их движения, голоса, обстановка, освещение, краски проступали из тумана забвения неохотно и неотчетливо. Если на нашей улице открывался новый магазин, я уже через неделю забывал, что тут было прежде. Метрдотель одного ресторанчика близ Центрального рынка, служивший в нем лет тридцать, спросил меня как-то, помню ли я, что находилось на месте огненно-красного кафе и нового сквера. Я не мог вспомнить. «Ну как же, мсье, целый квартал занимали склады „Манюфранс“». Только после его слов мне смутно, в общих чертах припомнилось какое-то длинное здание.

Память у меня избирательная, донельзя капризная. Не могу запомнить ни одной даты, а вот длиннейшие номера — пожалуйста! Например, знаю наизусть номер счета в банке и код нашего дома. Дойдя до своей двери, я начал машинально набирать код, как вдруг обнаружил, что вожу пальцем по гладкому камню. Может, кодовый замок сняли? Последнее время он часто ломался, и жильцам приходилось стучаться к консьержке; та отпирала дверь, проклиная короткие замыкания. На этот раз мне не пришлось потревожить консьержку: я толкнул дверь, и она открылась. Поскольку я совсем недавно против воли побывал в прошлом, любая перемена внушала мне подозрения. Внимательно оглядел холл: вроде бы все по-прежнему, только вот ковер на лестнице… Хотя, с чего я взял, будто он был другого цвета? Видишь вещь каждый день и перестаешь замечать ее: чем прочней она уходит в подкорку, тем быстрей стирается с поверхности памяти. В нынешнем тревожном состоянии я, кажется, склонен преувеличивать странность происходящего. Лифт на толстых прочных тросах с привычным стрекотом гигантской швейной машинки отвез меня наверх.

Я не смог вставить ключ в скважину. Вероятно, по рассеянности ошибся этажом, такое со мной случалось, ведь все лестничные клетки одинаковы. На двери напротив блестела медная табличка, я прочел: «Лусталу, зубной врач». Снова прошлое. Я вовсе не ошибся этажом. Когда в конце шестидесятых мы поселились здесь, я видел мельком старика Лусталу. Его окна, так же как наши, выходили во двор, иногда мне приходилось наблюдать, как он моет инструменты прямо в раковине у себя на кухне; наверное, именно поэтому у меня никогда не возникало желания доверить ему лечение собственных зубов.

— Вы к кому? — Невысокая полная дама оглядела меня с подозрением.

Она явно ощущала себя хозяйкой и спрашивала с полным правом, а я между тем видел ее впервые. Дама так пристально всматривалась в мое лицо, словно застала меня на месте преступления и готовилась описать во всех подробностях мои приметы полиции.

— Вы к кому? — повторила она с еще большей угрозой.

— Ни к кому, мадам. Я, собственно, возвращался домой.

— Вы живете не в нашем доме.

— Вы ошибаетесь, я живу здесь.

— У нас живут приличные люди, бродягам здесь не место. А ну, прочь отсюда, живо!

Если бы я мог прийти в себя, оставить эту ведьму в прошлом, а сам вернуться в свое время! Сейчас она поднимет шум, созовет соседей, будет вопить, что я вор и убийца. Я решил, что благоразумнее уступить и ретироваться. Хитростью ее не одолеешь. В конце концов и это видение рассеется, как предыдущие. Я очнусь в своем любимом кресле, Марианна будет рядом, она встревожится, я приму успокоительное.

— Успокойтесь, мадам, я ухожу.

— И чтобы я вас больше не видела. Шляются туг всякие!

У меня возникло искушение проверить, на самом ли деле она существует. Послушать Мансара, так галлюцинация — результат нашей мозговой деятельности: мы слышим голос, видим некий облик, но не можем прикоснуться к нему, у видения нет ни плоти, ни крови. Я протянул руку, чтобы схватить милую даму за запястье, — она в ужасе отшатнулась. Шагнул вперед, надеясь все-таки прикоснуться к ней, — дама решила, что я нападаю, и завизжала. На пятом этаже кто-то выглянул из-за двери.

— Что случилось? Это вы, мадам Салинья?

— Скорее, доктор, вызовите полицию!