Депутат от Арси

Самая отличительная черта провинциальной жизни — это необычайная тишина, в которую погружен городок и которая царит всюду, даже в самой оживленной его части. Нетрудно представить себе, какое смятение вызывает здесь всякий приезжий, хотя бы он задержался в Арси всего лишь на несколько часов, с каким жадным вниманием следят за ним высунувшиеся из каждого окошка лица и с какой самозабвенной страстью неустанно шпионят друг за другом обитатели городка. Жизнь здесь подчинена таким монастырским строгостям, что, кроме как в воскресные и праздничные дни, проезжий не увидит ни души ни на бульваре, ни в Аллее Вздохов, ни даже на улице. Теперь всякому будет понятно, почему нижний этаж дома Бовизажей находился на одном уровне с улицей и площадью. Площадь заменяла ему двор. Сидя у окна, бывший чулочник мог одним взглядом окинуть сразу и расстилающуюся перед ним Церковную площадь, и обе площади у моста, и дорогу на Сезанн. Ему видно было, как к «Почтовой гостинице» подъезжают нарочные, как высаживаются путешественники. И наконец, в присутственные дни он мог наблюдать оживленную толкотню возле суда и мэрии. Поэтому Бовизаж не променял бы свой дом и на замок, несмотря на его барский вид, каменные стены и роскошное местоположение.

Войдя в дом Бовизажей, вы оказываетесь в просторной передней, в глубине которой виднеется лестница. Дверь направо ведет в большую гостиную, оба окна которой глядят на площадь, а налево — в роскошную столовую с окнами на улицу. В бельэтаже помещаются жилые комнаты.

Несмотря на богатство Бовизажей, вся их домашняя челядь состояла только из кухарки да горничной — деревенской девушки, в чьи обязанности вменялось глазным образом стирать, гладить и убирать комнаты, а не одевать барыню и барышню, которые, чтобы скоротать время, сами одевали друг друга. Расставшись со своим чулочным предприятием, Филеас расстался также и со своей лошадкой и шарабаном, стоявшим обычно на конюшне «Почтовой гостиницы»; он продал и то и другое.

Когда Филеас вернулся к себе домой, его жена, уже осведомленная о решении, принятом на собрании в доме Жиге, только что надела ботинки и накинула на себя шаль, собираясь пойти к отцу, ибо она не сомневалась, что г-жа Марион не преминет сегодня вечером посвятить ее в свои планы относительно Сесили и Симона. Рассказав жене о смерти Шарля Келлера, Филеас простодушно спросил: «Ну, а ты что скажешь, женушка?», показывая этим, до какой степени он привык во всем считаться с мнением супруги. Засим он уселся в кресло и расположился поудобней, ожидая, что она ему скажет.

В 1839 году г-же Бовизаж было сорок четыре года, но она так превосходно сохранилась, что вполне могла бы дублировать мадемуазель Марс. Если припомнить самую очаровательную Селимену на сцене Французского театра, это даст нам ясное представление о внешности Северины Гревен: те же роскошные формы, то же прелестное личико, та же четкость линий. Но только жена чулочника была маленького роста, и это лишало ее той величественной грации, того кокетливого изящества а ля Севинье, которыми великая актриса запечатлелась в памяти людей, видевших Империю и Реставрацию. Жизнь в провинции и некоторая небрежность в туалете, к которой мало-помалу привыкла Северина за последние десять лет, наложили отпечаток грубости на этот прекрасный профиль, на эти прелестные черты, а излишняя полнота изуродовала ее фигуру, отличавшуюся такой красотой форм в первые двенадцать лет замужества. Но все эти недостатки Северины искупались величественным, надменным и повелительным взором и какой-то особой манерой гордо закидывать голову. Волосы ее, еще черные, длинные и густые, были уложены высокой короной, и эта прическа удивительно молодила ее. У нее были белоснежные плечи и грудь, но все так расплылось и разбухло, что казалось, она с трудом может повернуть шею, ставшую чересчур короткой. И руки у нее были такие же полные и округлые, с красивой, но чересчур пухлой кистью, с маленькими, толстенькими пальчиками. Это было такое обилие пышущей жизнью и здоровьем плоти, что она выпирала даже из ее ботинок, тесно облегавших ее пухлые ноги. Большие серьги в виде колец, по тысяче экю каждая, украшали ее уши. На ней был кружевной чепец с розовыми бантами, платье в талию из тонкой шерстяной матерки в розовую и серую полоску, отделанное внизу зеленой каймой, и с расходящимися полами, из-под которых выглядывала юбка с кружевными оборками. На плечах — зеленая кашемировая шаль, расшитая пальмовыми листьями, конец которой сзади спускался до полу. Башмачки из коричневатой кожи были ей, видимо, несколько тесноваты.

— Я думаю, вы еще не успели проголодаться, — сказала она, бросив взгляд на Бовизажа, — и можете подождать полчаса. Отец уже пообедал, а я не могу есть спокойно, не узнав, что он обо всем этом думает и нужно ли нам ехать в Гондревиль?

— Иди, иди, душенька, я подожду! — отвечал чулочник.

— Ах, неужели я никогда не отучу вас от этой привычки говорить мне «ты», — сказала она, выразительно передернув плечами.