Очень скоро Давыдов, к своему удивлению, почувствовал себя в полку более своим человеком, чем это было в Петербурге. Если там ему волей-неволей почти всегда приходилось с горечью ощущать ограниченность своих средств по сравнению со своими состоятельными родственниками и друзьями, то здесь в этом плане все были примерно равны. Да и расходы в Звенигородке не шли ни в какое сравнение со столицей: при местной дешевизне даже при скромном достатке Денис с Андрюшкою чувствовали себя чуть ли не королями. Пришелся по сердцу Денису и царивший в гусарском кругу совершенно иной, чем у кавалергардов, дух вольного офицерского братства, с его веселой, бравирующей бесшабашностью, презрением к опасностям и пренебрежением к богатству. Этот веселый и лихой дух всею своею русскою сутью бунтовал и противился против официального формализма и казенщины, против механических «прусских порядков», насаждаемых в армии.
Живым его воплощением для Дениса явился в первую очередь разбитной и разгульный, отчаянный рубака и бессребреник, троюродный брат Сергея Марина, гусарский поручик Алексей Бурцов, с которым он как-то сразу сошелся более других. Натура его была кипящею и буйной, совершенно не умещающейся в твердые берега здравого смысла. Он мог, например, отдать первому встречному нищему свой последний золотой червонец, потрясти еврея-шинкаря, обиравшего округу, и, потребовав у него под пистолетом долговые книги, изрубить их саблею «в песи»; ворваться на чужую свадьбу, прослышав от кого-то, что невесту выдают против воли, и расстроить вконец сие торжество; въехать на коне на спор в дом дворянского предводителя... Да мало ли чего мог еще забубенная голова Алешка Бурцов, голубоглазый красавец с желтыми пшеничными усами, известный всей армии.
Ему-то и посвятит Денис Давыдов свои лихие и звонкие гусарские «зачашные песни», которые принесут автору славу не менее громкую, чем его острые политические басни.
Лихой перезвон гусарских стаканов, перемешанный с дымом бивачных костров, услышит вся Россия:
Однако в веселье гусарских пиров все явственнее входила тревога.
Ни для кого не было секретом, что Россия стояла на пороге войны. Отношения с Францией, и без того не блестящие после победных суворовских походов, натянулись до предела после известия о том, что Бонапарт сперва объявил себя пожизненным консулом, а затем и императором. Александр I уже обменялся с ним оскорбительными нотами и сколачивал против новоявленного венценосца европейскую коалицию.
В июле 1805 года стало известно, что император вернул из волынского имения Кутузова и назначил его командующим подольской армией, направляемой в Моравию в помощь австрийской, будто бы выступившей против Наполеона.
В Белорусском гусарском полку теперь только и разговоров было о вновь открывающейся кампании. Все надеялись принять в ней участие, с нетерпением ждали приказа о выступлении. И каждый готов был снова и снова повторять, как клятву, за своим полковым признанным стихотворцем Денисом Давыдовым:
Крещение
Хлопоты друзей, и в первую очередь князя Бориса Антоновича Четвертинского, наконец-то увенчались успехом. В июле 1806 года Денис Давыдов получил известие о том, что он снова переведен в гвардию, в лейб-гусарский полк прежним чином поручика.
Известие это застало его вблизи границы с дунайскими княжествами, где Белорусский гусарский полк, приведенный в боевую готовность с началом кампании, стоял в ожидании дальнейших приказов. Однако корпус генерала Тормасова, куда входили и белорусские гусары, так и остался в резерве и участия в действиях на военном театре не принял.
Денис Давыдов с приятелями по полку внимательно следили за тревожно развивающимися европейскими событиями.