Деньги

Глядя мне глаза в глаза, Кадута раздвинула оборки на своей блузке. Отстегнула застежку на уровне перемычки между чашками внушительного лифчика.

— Подойди ко мне, Джон, — сказала она.

Я встал и подошел к ней, и опустился на колени. Она прижала меня к своему сердцу. Щекой, ухом я ощутил мерный мощный стук в недрах смертной плоти.

— Джон, у тебя ведь никогда не было матери.

Ответ мой прозвучал приглушенно, но сказал я вот что:

— Нет. Никогда не было.

Последний подсчет дает, что в голове у меня звучат четыре отчетливых голоса. Во-первых, конечно, трескотня денег, которую можно изобразить как смазанную полосу в верхнем ряду клавиш пишущей машинки —!@#$%^&*() — сложение, вычитание, совокупные страх и жадность. Во-вторых, голос порнографии. Этот часто похож на скороговорку полоумного ди-джея: «ты глянь, какие буфера и волосатая нора, как раз такие номера со мной проходят на ура, о-па, бля, о-па, двигай, сучка, попой»… И так далее. (Один из подголосков порнографии в моей голове — это голос черномазого бомжа с Таймс-сквер, одержимого или недоразвитого. Монолог его, неразборчивый, но однозначно похотливый, звучит следующим образом: у-гу гу-гу ту-ту ёптыть у-гу гу-гу мнэ-э у-у нахр-р. И я, как выясняется, нередко думаю примерно так же.) В-третьих, голос дряхления и эрозии, каждодневного путешествия во времени, неуклонно слабеющий голос уязвленной досады, печальной скуки и тщетного протеста…

Номер четыре меня особенно достал. Мне и остальные-то голоса на хрен не нужны, а уж этот — тем более. Он самый недавний. Он говорит, что пора на пенсию, что надо подумать о вещах, о которых я никогда не думал. В нем бьется нежелательный ритм паранойи, ярости и слезливой истерии, обретших дар речи в приступах просветления, — пьяный базар в трезвом воспроизведении. А по ящику все крутят припадочную рекламу или новости хреновы… Это не мои голоса, они все откуда-то извне. Устроить бы себе головомойку, смыть бы их куда подальше, и чтобы с концами. Они как вампиры — сами войти не могут, ждут приглашения. Но если дождались, прилипнут как банный лист. Нельзя их пускать, этих кровопийц. Что бы вы ни делали, но пускать их нельзя.

Но как вам Кадута, а?

И если вы думаете, что она вела себя странно, то посмотрели бы вы на меня. Я ревел в три ручья. Кадута тоже. Плюс двое детей и одна из старух. Через какое-то время присоединились и папаши. Каждый считал своим долгом ободряюще лыбиться и не мог сдержать слез. Какая лажа (даже я это понимал). Фуфло, а не искусство. Но чего еще от меня ожидать? Последнее время я так изголодался по человеческому теплу, что иногда достаточно инструкции на коробочке болеутоляющего или тюбике витаминов («При первых же проявлениях простуды обязательно…»), чтобы в голосе появилась мужественная хрипотца. И я, безусловно, оценил Кадутины прелести, причем всей мордой лица. Минут, как минимум, десять я сопел и зарывался поглубже, и причмокивал, и вовсю работал языком. Только не подумайте ничего такого. Мне и в голову не пришло бы приставать к Кадуте — нет, только не к Кадуте, — а если вам придет, то я на вас места живого не оставлю. Когда я вернулся в гостиницу, меня все еще переполняли чувства, били через край. На прощание Кадута напутствовала меня — как воина перед битвой, словно невеста или мать, ускоряя шаг и пригибаясь к окну моего отъезжающего такси, — следующими словами:

— Защити меня, Джон! Защити!

Я понимал, что это значило. Кипя благородным негодованием, я схватил трубку и набрал номер Лорна Гайленда.

— Послушай, Лорн, — начал я, когда женский голос наконец соизволил позвать великого человека к аппарату. — Я только что встречался с Кадутой Масси. Эти сцены, которые ты ей предложил — она не хочет раздеваться, и должен сказать…

— ЧТО ЗНАЧИТ, ОНА НЕ ХОЧЕТ РАЗДЕВАТЬСЯ?! КАКАЯ-ТО ДОЛБАНАЯ ТЕЛЕАКТРИСКА! ДА Я СОРВУ ВСЕ ЕЕ ТРЯПКИ!..

Я отдернул трубку на вытянутую руку. Больше всего меня впечатлило, насколько моментально Лорн вышел из себя. Неожиданно, в мгновение ока — будто и выходить не надо, будто давным-давно не в себе. Я тоже вспыльчив, но даже мне нужно какое-то время на разгон. Пара-тройка секунд, чтобы распознать последнюю соломинку. Но для некоторых явно каждая соломинка — последняя. Для некоторых первая соломинка — уже последняя.

— Секундочку, Лорн, послушай, — наконец вставил я. — В сценарии же нет никаких постельных сцен с Кадутой. Вот с Лесбией Беузолейль — пожалуйста, сколько угодно. Но не с Кадутой. Она…

— Какой еще сценарий? Никто не показывал мне никакого сценария!

— Лорн, сценарий еще в работе, его пишет Дорис Артур. Но одно могу сказать точно: никакой обнаженки с Кадутой у тебя там не будет. Может быть, полуобнаженка. Но никакой обнаженки. И это мое последнее слово.

Я откинулся на спинку и благодарно приложился к бутылке из дьюти-фри. Теперь слушать Лорна было одно удовольствие. Его безумная ярость отыграла свое. Он взял себя в руки. Теперь он просто был чудовищно зол.