Деньги

Боль очень терпелива, но даже ей иногда надоедает талдычить одно и то же. Даже боли порой приспичит попробовать себя на новом поприще. Даже боли может осточертеть делать больно и ничего кроме. Примерно через час я достиг уровня самогипнотической безучастности, невесомости; это отдаленно напоминало гневный ступор, в который я ненадолго впадаю, обнаруживая какую-нибудь новую драматичную неисправность в «фиаско» (или будучи поставлен в дорогостоящую известность о таковой). С чувством юмора у меня все в порядке, даже когда смеются надо мной, над моей жизнью. Я часто чувствую себя, как герой анекдота. Но шутка эта делается затасканной, как и все прочее. Когда до меня дошло, что жизнь моя подчинена определенным закономерностям, я первым же чуть не умер от хохота. Как остроумно, подумал я. Жизненные закономерности кажутся забавными, пока не начинают напоминать силки или проклятия. Не исключено, что все мы — калеки, они же «люди с проблемами», как у них тут принято говорить. Я вот точно. Проблем у меня — просто немерено. Я калека во всех отношениях, во всех моих бродяжьих округах. По части волос я недоразвитый, по части пуза — бомж, по части десен — инвалид. Мотор барахлит. Я ничего не знаю. Я слабый, безответственный, обескураженный, тусклый тип. Мне требуется найти новое измерение. Я устал вечно рассказывать один и тот же анекдот… И когда события на сцене близились к завершению, приемами кун-фу я загнал свою боль в угол, принудил подчиниться (о, чрево сладкой муки!), а одинокая женщина молила о прощении голосом, исповедующимся во всех опасностях и пристрастиях, коими чревата телесная природа. «Отелло?..» «Си…» Да прости ты ее, ради Бога. Трудно, что ли, понять: некоторым цыпочкам, некоторым людям одной жизни мало. Мало, и все тут! Вторую подавай! Ладно там, отвесь ей плюху-другую, преподай хороший урок, разведись, но только не это, только не… Он берет подушку. Смотреть на это выше моих сил. Трагедия, как пить дать трагедия! Нельзя же убивать ее только за то, что такова ее природа, подумал я с такой беззаветной настойчивостью, что жажда отлить всколыхнулась с новой силой, а конец представления был застлан в моих заплаканных глазах натуральным кислотным дождем.

— Проводишь меня до лифта? попросила она, и я сказал:

— Конечно.

Мартина процокала каблучками по лестнице и дальше, на площадку. Я не торопясь замыкал шествие. Чувствовал я себя… ну, бессмысленно отрицать, что я был до боли счастлив. Пока длились последние пять-шесть выходов на аплодисменты, я поделился с Мартиной своей проблемой, и в миг истерической близости она помогла мне развязать кушак, после чего меня приютил первый же найденный нами сортир для двуногих. Собственно же моча оказалась бледной и безупречной, а не темно-артериальной или гневно-рубиновой, как я опасался. Потом, рассекая, словно павы, мы переплыли через улицу и устроились с напитками в темном гулком баре старого отеля и высмеяли мой прикид, и с волнующей прямотой говорили о Селине и Осси, Осси и Селине. Потом, чураясь толчеи таксомоторов, мы прошлись по Восьмой авеню и миновали Двадцать третью стрит, миновали Челси, и бровью не повели.

— До завтра? — произнес я.

Прибыл лифт и распахнул гармошкой двери.

— До завтра, но дальше-то что?

— А ничего.

Она улыбалась весело, снисходительно или просто дружески, но вдобавок тепло, во весь рот, аппетитно. Я лениво шагнул вперед. Она шагнула назад и замерла уже в лифте, и с места не сошла. Я лениво шагнул вперед. Теперь главное — не останавливаться. И когда на ее лице внезапно отразился ужас, первая моя мысль была: «Это она переигрывает. Не такой уж я и страшный». Но потом я ощутил спиной твердое давление чьей-то грудной клетки и услышал лязг захлопнувшихся дверей лифта, и вот нас уже трое в поднимающейся кабине. Я осторожно повернулся. Крепкий черный парнишка, не старше Феликса, нет, все-таки постарше, повыше, весь трясется, в руках здоровый тесак, дюймов восемь-девять.

Ну вот и накрыло. В натуре, накрыло. И главное, в какой компании. Чего теперь? Нож, дрожащий нож — это серьезно. Только это и серьезно.

— Ладно, парень, — произнес я. Очередь была за мной. — Какие проблемы?

— Молчи, — сказала Мартина.

— Этаж. Ну, этаж?

— Седьмой, — ответила она. — Верхний.

Он хлопнул по кнопке раскрытой левой ладонью. Кабина помедлила и продолжила подъем.

— Деньги, — предложила Мартина. — Тебе нужны деньги. Вот, держи. Здесь семьдесят долларов. Бери. Можешь взять.

Она протянула ему сумочку, за ремешок. И показала вторую ладонь, пустую. Все чисто, без обмана. Видишь, говорила она, я ничего не скрываю. Слегка подрагивая, лифт шел вверх.

— Отдай ему все твои деньги, — сказала мне Мартина. — Быстрее.

— Зачем?

— Отдай!

И лицо Мартины хранило гордое или гневное выражение, глаза колюче отражали силу воли и все ее привычки. На какой-то миг оно стало опасным, ее лицо, и я понял, что выбора у меня нет: надо сопротивляться.

— Секундочку, — произнес я. — Он еще ничего даже не просил.