День сурка И.А.

Выстроившись, оркестр грянул «Ламбаду», но на музыкантов зашикали, замахали руками; а мальчик из — под сирени громко крикнул им «Эй, засранцы!» и, когда музыканты обратили на него мрачно — гневные нелюбопытные взгляды, достал из кармана лимон и принялся демонстративно поедать его, отчего оркестранты вместо «Вихри враждебные» (распоряжение Петра Алексеевича) задудели что — то невразумительное, слюняво — шипящее, вульгарное.

Петр Алексеевич, который собирался после музыкального вступления из «Вихрей» произнести речь и уже взобрался на импровизированную трибуну — принесенный супругами Киреевыми табурет — гневно махнул музыкантам флажком, чтобы они заткнулись и не позорились сами и не позорили трибуна. Музыканты с радостным облегчением замолчали. Спасатели на крыше, приняв взмах флажка за сигнал, отпустили Ивана Афанасьевича.

Иван Афанасьевич как — то медленно и неловко перевалился через сломанную руку и, зашипев от боли, полетел вниз.

— Окно! — успела крикнуть Вероника Михайловна, в ужасе воздевая немощные руки в сторону третьего этажа.

— Не успеет! — подумал Иван Афанасьевич. — Разобьюсь. Сломаюсь.

Но жительница третьего этажа успела. Она захлопнула створку буквально перед носом у летящего вниз головой самоубийцы.

— Рано! — недовольно воскликнул Петр Алексеевич и неодобрительно покачал головой в сторону спасателей на крыше.

Те только пожали плечами: сам виноват.

— А — а–а! — донесся из «таблетки» громкий стон санитара. — Есть! Пошло!

— Кончил, — прокомментировал мальчик под сиренью.

— Ага, в рот компот! — одобрительно произнес Геннадий, прислушиваясь к стонам медработника.

Музыканты, заметив начало полета, ударили слюнявое «Прощание славянки». Митинг зааплодировал.

Иван Афанасьевич, пролетая второй этаж, отметил для себя, что идет в землю точно головой вниз, как и должно было быть с самого начала — спасатель на крыше, перед тем, как отпустить, недаром попридержал немного его ноги, позволив свеситься вниз головой строго по вертикали.

«Ну вот… — подумал Иван Афанасьевич. — Вот и все… Зачем? Зачем все было?».

Вдруг, незадолго до встречи с землей, его тело резко и как — то незаметно для него перевернулось.

Хотя — нет. Это не тело. Это небо и земля поменялись местами, потому что Иван Афанасьевич явственно ощутил, что продолжает лететь вниз головой. Только падал он теперь не на землю, а — в небо.

За мгновение до удара он поджался, скрипнул кишками, ожидая новой боли и немедленной страшной и жестокой смерти, но голова его на удивление легко пробила невесть откуда взявшуюся небесную твердь и окунулась в ослепительную синеву. Это было странно, тем более потому, что еще секунду назад над землей нависало совершенно хмурое унылое небо, а теперь оно было ярко — синее, с легкими облачками, лениво плывущими на юг, словно стайка птиц, заблудившихся с прошлогодней осени.

Марш «Прощание славянки» доносился откуда — то снизу, едва слышно. И только голос Петра Алексеевича, вырвавшего у командира омона мегафон, донесся до Ивана Афанасевича полногласно и металлически:

— Эй, товарищ! Куда, ёж твою медь?! Верни гвоздику и ленточку! И значок!

— Хорошо пошел, десантура! — оценил Геннадий полет недавнего самоубийцы.

— Помирать полетел, — цинично изрек мальчик под сиренью.

Другой мальчик, еще совсем маленький, цепляющийся за ногу митингующего отца, указывал на Ивана Афанасьевича пальчиком, плакал и причитал:

— Япатка, моя япатка! Он унес мою япатку!

Медсестра, использовавшая детскую лопатку в качестве одной из деталей шины, наложенной Ивану Афанасьевичу на ногу, быстро и смущенно — испуганно спряталась за суровыми спинами митингующих, чтобы ее не заподозрили в соучастии.

Командир омона передавал по рации ориентировку о намечающихся массовых беспорядках. Участковый Лиходеенко достал было пистолет и прицелился в Ивана Афанасьевича, но в последний момент передумал и стрелять не стал.

— Отмучился, — единогласно порадовались супруги Киреевы вслед Ивану Афанасьевичу.

А Иван Афанасьевич улетал все выше и выше (падал все ниже и ниже).

На одном особенно пушистом облачке он увидел странного пожилого человека, скорее дедушку — седого, с бородкой и во всем белом, даже тапочки на ногах у него были белые. Человек этот сидел на облаке, как на перине, болтал ногами и с интересом поглядывал вниз, на митинг, потягивая из бутылочки ароматную жидкость, запах которой напомнил Ивану Афанасьевичу о церкви и о том, что он даже не причастился в последний раз перед смертью.

— Здравствуйте, — вежливо поздоровался он с человеком.

— Здоров, — махнул ему человек, улыбаясь. — Летишь?

— Падаю, — уточнил Иван Афанасьевич. — А вы, наверное, Господь Бог?

— Бога нет, — бодро ответил старичок.

— Как же это? — удивился Иван Афанасьевич. — А как же «Ангелом Своим заповесть о тебе» и все такое?

— Не сейчас, — покачал головой дедушка. — Он сейчас там, — и кивнул вниз, на митинг. — Нагорную проповедь произносит.

— А вы кто же? — вопросил Иван Афанасьевич.

— Две трети, — коротко ответил дедушка и погладил бородку.

— А? — не понял Иван Афанасьевич.

— Бэ! Я — отец и святой двух.

— Мне послышалось, вы сказали «двух»?