День исповеди

— Подле Трои я разбил сорокатысячное войско, потеряв лишь сто десять своих людей. Оттуда я пошел на юг и встретил царя Дария с главными силами персов, которые насчитывали пятьсот тысяч человек. Дарий бежал от нас, бросив свою мать, и свою жену, и своих детей. После этого я взял Тир и Газу и пришел в Египет, став хозяином всего южного побережья Средиземного моря. Затем я подчинил себе Вавилон и остатки Персидской империи от южных берегов Каспийского моря до Афганистана… а оттуда повернул на север, в те места, которые именуются сейчас Русским Туркестаном и Средней Азией… Это случилось, — взгляд Палестрины уплыл в сторону, — в триста двадцать седьмом году до Рождества Христова… и всего этого я достиг за три года.

Палестрина резко повернулся к Фарелу, и отсутствующее выражение на его лице сменилось деловым.

— Яков, я справился с Персией. И жив священник или нет, я совладаю с Китаем. — Палестрина вдруг прожег Фарела острым взглядом и добавил, понизив голос: — Доставьте сюда отца Бардони. И немедленно.

102

Белладжио. 22 часа 50 минут

Елена лежала в темноте, глядя на прямоугольник света, падавшего снаружи через маленькое окошко, прорезанное высоко в стене.

Они находились в convento, жилище священников, располагавшемся за зданием церкви. Почти весь клир, кроме отца Ренато, приветливого низкорослого священника, того самого, который отправился вместе с ней за больным, и еще двоих-троих, разъехался по отпускам. Это была большая удача, благодаря которой отдельные комнатушки достались и Елене, и Дэнни, спавшему за стеной, и Гарри, которому предоставили такую же келью с другой стороны коридора.

Елена продолжала сокрушаться из-за того, что так долго не возвращалась к машине, доставив тем самым Гарри столько тревог, но у нее просто не оставалось выбора. Уговорить отца Ренато оказалось очень непросто, и лишь после того, как она позвонила в Сиену матери настоятельнице, которая лично переговорила со священником, тот смягчился и отправился вместе с Еленой, захватив инвалидное кресло. А ведь им еще пришлось некоторое время прятаться в тени церкви, выжидая, пока проедет полицейский патруль.

Как только появилась возможность, они доставили отца Дэниела в церковь, напоили его чаем, накормили рисовой запеканкой и уложили в кровать. После этого отец Ренато отвел Елену и Гарри в небольшую кухню, где угостил их пастой с курятиной, оставшейся от ужина, и препроводил в комнаты, предупредив, что завтра священники вернутся и к тому времени нужно будет покинуть обитель.

«Покинуть… — размышляла Елена, не отрывая взгляда от неподвижного светлого прямоугольника на потолке. — И куда же деваться?»

От этой мысли она невольно перешла к размышлениям иного рода — о своем собственном чувстве свободы, вернее, ее отсутствия. Переломными явились те минуты, когда у нее в гроте в конце концов сдали нервы и Гарри оставил брата, подошел к ней, обнял ее и принялся успокаивать, хотя, как она хорошо знала, сам был измотан и растерян ничуть не меньше, чем она. Следующий момент оказался еще серьезнее: когда он вернулся, пригнав грузовик, и увидел ее, голую, около пещеры. С тех пор ей казалось — судя по тому, как поспешно он отвернулся и принялся извиняться, — что он испытал тогда не просто неловкость, а эротическое ощущение. Она говорила себе, что, не будь она монахиней, Гарри, несмотря на серьезность их положения и необходимость торопиться, все же позволил бы своему взгляду хотя бы ненадолго задержаться на ней — как-никак, она была еще довольно молода и считала, что у нее весьма неплохая фигура.

И тут, совершенно неожиданно, впервые с той ночи, когда она лежала на своей кровати в пескарской больнице, прислушиваясь к доносившемуся из динамика монитора дыханию Дэнни, она ощутила сексуальное влечение. Ночь вновь выдалась жаркой, и Елена сняла свое облачение и лежала под простыней нагишом. И сейчас она ощущала, как нарастает возбуждение и внутри разливается тепло. Выгнув спину, она прикоснулась к грудям.