День гнева

Капитан Луис Даоис в глубокой задумчивости застыл во дворе, слушая, как за оградой парка Монтелеон кричит, требуя оружия, толпа. Он старательно избегает взглядов Веларде, лейтенанта Аранго и других офицеров, стоящих у входа в знаменный зал. За последние полчаса к воротам парка подтянулось еще несколько отрядов, и новости распространяются скорей, чем пламя бежит по запальному шнуру. И только глухой не узнает о том, что происходит, ибо трескотня ружейных выстрелов доносится уже с разных концов города.

Даоис знает, что сделать ничего нельзя. Что народ, сейчас сражающийся на улицах, останется один. Что в казармах выполнят приказ и никто из начальников не рискнет карьерой и репутацией, пока не получит от правительства или французов — смотря к кому он считает нужным быть лояльным — инструкций. Король Фердинанд — в Байонне, Верховная хунта во главе с инфантом доном Антонио пребывает в растерянности и лишена реальной власти, и едва ли кто-нибудь, кому есть что терять, выскажется напрямую раньше, чем выявится, чья возьмет. И по совокупности всех этих причин надежды нет. К успеху мог бы привести только и исключительно военный мятеж, охвативший все испанские гарнизоны, но с этим все давно уже пошло вкривь и вкось, и выправить положение не под силу кучке оставшихся офицеров. Если даже открыть ворота Арсенала для всех, кто бушует за оградой, раздать оружие народу и повести его против французов, едва ли это изменит положение вещей. Лишь усугубит резню, пустит ее вширь и вглубь. Кроме того, существуют приказы, воинская дисциплина, присяга и все прочее…

Да, приказы. Даоис машинально достает из-за обшлага бумагу, полученную от полковника Наварро Фалькона, перед тем как выйти из здания Главного штаба артиллерии. Разворачивает ее и в сотый раз читает:

Строжайше воспрещается без соответствующего письменного распоряжения предпринимать какие-либо самочинные действия, в особенности те, которые могут быть расценены представителями французской армии как враждебные, а равно также присоединяться к манифестациям гражданского населения.

И с горечью спрашивает себя, что же делают сейчас они все — военный министр, главнокомандующий, военный губернатор Мадрида, — чтобы оправдаться в глазах Мюрата? Капитану кажется, будто он слышит их речи: «Чернь, воспламененная низменными страстями… Невежественное простонародье, сбитое с пути истинного британскими агитаторами…» И прочее в том же роде. Лижут сапоги французу, хотя страна их оккупирована, король томится в неволе и повсюду льется кровь. Испанская кровь, и сейчас уже совершенно не важно, ради чего и во имя благой ли цели пролилась она, когда беззащитных людей расстреливали картечью. В памяти всплывает давешнее происшествие в ресторане, и Даоису делается нестерпимо стыдно. Была задета его честь офицера: ему, капитану артиллерии, нанесли тяжкое оскорбление, когда наглые чужеземные пришельцы глумились над его несчастным народом… Как раскаивается он теперь, что дал себя уговорить и не вышел на поединок!.. И как, вне всякого сомнения, будет он раскаиваться в этом завтра!

Даоис растерянно смотрит на бумагу, валяющуюся у ног. Он и сам не заметил, как разорвал приказ, — однако же вот они, клочки, лежат на земле. Наконец, словно очнувшись от тяжкого забытья, он замечает удивленные лица Веларде и других офицеров, нетерпеливое ожидание в глазах артиллеристов и волонтеров. И внезапно ощущает странную легкость, словно свалил с плеч неимоверной тяжести бремя. Ему даже хочется рассмеяться — никогда прежде не было у него на душе так спокойно, так ясно и светло. Выпрямившись, он проверяет, на все ли пуговицы застегнуты его мундир и жилет, выхватывает из ножен саблю, указывает ею на ворота парка.

— Будем драться! Оружие — народу! Разве там не наши братья?!

* * *

Кроме фуэнкарральского падре, тяжело раненного и вынесенного паствой из боя, на Пуэрта-дель-Соль сражается еще один священник, и зовут его дон Франсиско Гальего Давила. Он капеллан монастыря Энкарнасьон, на улицу вышел с первым светом зари, дрался у дворца и на Буэн-Сусесо, а сейчас с кучкой мирян, сжимая в руках ружье, бежит к улице Флор. Знакомей его, Родриго Перес, служащий при королевских конюшнях, встречает дона Франсиско — тот призывает народ к оружию ради защиты Бога, короля и отчизны.

— Право слово, шли бы вы отсюда, дон Франсиско… Место ли тут духовному лицу? Его ли это дело? Того и гляди убьют, что монашки ваши скажут?

— Плевать мне на них тысячу раз! А дело мое — как раз то, что на улице делается. Присоединяйся к нам, сын мой, или дуй домой, прячься.

— С вашего позволения, я лучше и правда пойду…

— Ступай, ступай с Богом, не путайся под ногами.