Демон против люфтваффе

Механики бросали в воздух «рогатывки», полные восторга от рассказа о бое, я кое‑как их успокоил, упросил лишь поставить на плоскости «Гочкисы», снятые с польских аэропланов, и пристрелять на сотню метров.

За синхронный пулемёт они не взялись. Мол, продырявишь себе винт и нас за него на том свете достанешь. Даже не знают, как близки к истине!

В общем, вооружённый достаточно символически, я сделал один вылет с поручиком на пару вдоль линии фронта. Авиацию противника мы не встретили, вернувшись в Торунь без потерь и без результатов.

На следующий день артиллерия Вермахта начала гвоздить по городу. Докатились сведения о том, как неудачно складываются дела в битве на Бзуре — армии «Познань» и «Поморье» отступают к Варшаве. После обеда приземлился бомбардировщик «Лось», он же PZL-37, с кучей пулевых и осколочных дырок. Офицеры и я, «вольноопределяющийся с личным самолётом», устроили совет — что делать дальше. Остатки авиационных частей, потерявшие технику, перебрасываются во Львов, примерно 550 километров от Торуни. Потом — не известно. Львов на границе со Словакией, которая воюет на стороне Германии, рядом как бы нейтральные Венгрия и Румыния. Ну да, и Советский Союз недалеко. Не хочу! А чего проще — залил полный бак «Чайки», снова намалевал звёзды и дуй в Мачулищи. Извините, товарищ капитан из особого отдела, немного заблудился в полёте, недельку поплутал, пулемёты пропил…

Поэтому исправная машина разделила судьбу покалеченных польских аэропланов — вспыхнула ярким пламенем. Что же, уничтоженной «Штукой» она отработала своё появление в грешном мире.

Мы вылетели на следующий день, 17 сентября. Скальский и Збых поднялись на двух PZL-11, на этих старичках даже от бомбардировщика отстали. А я сел за штурвал «Лося», инструктируемый его лётчиком, он из‑за повязок и ран не решился пилотировать. В обширном фюзеляже с заблокированным бомболюком набилось двенадцать офицеров и подофицеров. Гражина и Ванда с Басей отказались покидать свои дома. Их выбор — тяжёлый, наверное.

За левой плоскостью промелькнула Варшава. Линия фронта подтянулась к ней вплотную. Но о том, насколько безнадёжно положение польской столицы и вооружённых сил, мы узнали лишь во Львове, когда по радио передали, что Красная Армия нарушила восточные границы государства. Отдельные оптимисты пытались вслух надеяться, что русские остановят немцев и помогут сохранению польского суверенитета. Но даже Иван отмалчивался. Как ни настраивала его пропаганда против панов — белополяков, увиденное всегда красноречивее услышанного.

Во Львове царит форменный бардак. Думаю, у поляков остался на 17 сентября приличный мобилизационный резерв в восточных районах и какие‑то запасы оружия, Варшава продолжает сопротивление. Но уже нет ощущения единого командования, самой крохотной надежды на благополучный исход… Ситуация до боли напоминает ту, что сложилась в Мадриде накануне последнего полёта осенью 1938 года, когда поражение неизбежно, это только вопрос времени, и не очень большого.

«Как мы с тобой в войну не ввяжемся, наша сторона проигрывает».

«Не правда! — возмутился мой внутренний компаньон. — На Халхин — Голе победили, потому что там Красная Армия была, а не белополяки и сбродные интербригады».

Я не стал спорить и доказывать, что в Монголии не война, а так — пограничный конфликт на чужой территории. Вдобавок, там мы с Ваняткой ни разу не поднялись в воздух, груши околачивали, потрясая для виду болячками после НКВД. В общем, не наша война и не наша победа, увы.

В ночь на 18 сентября мы с капитаном Матецким, не мудрствуя лукаво, разоружили часовых на складе ГСМ, связали их и заправили «Лося». У его прежнего пилота открылось кровотечение, и он остался во Львове. Хочется надеяться, что советские войска будут гуманными по отношению к польским офицерам. В предутренней тьме, боясь встречи с германскими и русскими истребителями, а также румынской ПВО, я перелетел южную границу и взял курс на Констанцу, крадясь в неверном пламени рассвета на самой экономичной скорости.

Глава пятнадцатая. Мистер Билл Хант

— Пабло?! Жив, чёрт везучий!

Я обернулся и тоже откровенно обрадовался.

— Гонсалес!

Он почти не изменился. Чуть растолстел, посолиднел. Интересно, сейчас влезет в кабину И-15?

— Какой, к дьяволу, Гонсалес. Клички остались в Испании. Джон Гладстон собственной персоной.

Я обнял его. На припортовой улице Констанцы среди толпы рослых британских моряков и угрюмых польских военных мы, наверно, смотримся как два карапуза, не выросших с младших классов.

— Анджей Ковальский, к вашим услугам. Правда, подтвердить это не могу. Разве что вот, — я извлёк здорово истрёпанную и дважды выручавшую меня газету.

— Фак! Щит! Санофбич! — разразился англичанин. — Да любой из нас отстегнул бы тысячу фунтов за право завалить Морато! Как же ты выбрался потом от франкистов?

— Я не очень‑то спрашивал у них разрешения. Убийцу народного героя они весьма серьёзно ловили.

— Потрясающе! Нужно непременно выпить. И не возражай, я угощаю.