Демон наготы

— Я пресыщен, я пресыщен всей этой мерзостью… Я не могу больше… Да и лучше всего нам с тобой сейчас же расстаться навсегда.

Иза посмотрела на меня насмешливо и враждебно и сказала:

— Ну, ты еще приползешь ко мне и будешь целовать мои ноги… А теперь можешь уходить. Прощай.

ГЛАВА 5-я

I

На другой день я стал лихорадочно собираться в путь. Я обдумал все. На маленьком пароходике, отходившем по Днестру, я двинулся к монастырю, расположенному близ реки. Надо было ехать сутки рекою, потом два дня в поезде, потом сорок верст лошадьми. На тряской телеге подъехал я к монастырю. Маленький флигелек служил там гостиницей. Настоятель и большинство монахов были молдаванами: черные рясы, смуглые, обожженные зноем лица, толстые носы, мясистые лица, черные оливы-глаза. Русские слова вылетали из их уст, как грубые твердые комья; жесты были неуклюжи и размашисты. Но чистота и строгость дышали в монастыре; он мне понравился. Я остался там, опуская по временам рубли в кружку, стоявшую в келье отца-гостинника.

Была половина июля. Ночи стояли черные, тихие. Дышал порывистый ветер, напоминавший об осени, и шум листвы был сплошной, слитный, тревожный. Я жил, как во сне, погруженный в нарастающее горячее возбуждение духа. Со двора гостиницы аллея толстых крепких грабов вела в сад, раскинутый на холмах. Изгородь местами оцеплялась виноградом, местами розой и желтым шиповником. Раскидистые, согнутые, побеленные внизу яблони опускали до земли ветви, унизанные уже созревающими яблоками. Маленькие крепкие груши срывались и с мягким стуком падали в траву. Сливы синели. На скате к пруду, на нескольких холмах, низкие маслины с шапками беловато-серебристой листвы лоснились по ветру и наполняли сад приторным ароматом цветения. Раскидистые деревья айвы стояли усыпанные большими желтыми плодами, кисло-сладкими и терпкими. Я бродил по саду, лежал у ската холмов, но по старой привычке не расставался с книгой или бумагой и карандашом. В маленькой библиотечке монастыря я нашел наставления Тихона Задонского и полностью завещание Нила Сорского. Я старался, читая, представить себе маленькие детали их дней: давил ли их зной; что они думали, просыпаясь ночью, во тьме; как протекала медленная река их жизни, смена минут и часов. Как они справляли себе все необходимое и задумывались в закатные часы…

Мир даже днем, залитый сиянием солнца, приосенялся для них тенью от огромных крыльев дьявола. Вся жизнь проходила в освобождении от него, в борьбе с ним, ибо земною жизнью и плотью мы как бы частично преданы ему и должны в себе освобождаться от него. Недаром и французский религиозный мыслитель 17 века называет нашу землю «проклятой Богом» (Мальбранш). Суровость ночных бдений, молитвы не радости, а страха и отчаяния, поста и аскезы — омрачали жизнь. Непрестанная мысль о грехе вводила его в действительность. Дух зла входил в мир отчаяньем и унынием людей. На самом же деле, — грудь дышит сладко и все самочувствие отрадно, когда душа насыщена и живет так, как ей нужно.

Однажды на закате я лежал у обрыва. Солнце заходило. Последние желтые лучи лежали на вершинах двух тополей, возносившихся за холмом. Ворота между стволами тополей открывали синюю даль, в которой тихий свет зари разливался, как в бесконечном море. Необычайная тишина стояла в воздухе, на холмах и в саду. Густой сочный воздух веял незримыми струями свежести. И в эту тишину я вошел и как бы утонул в ней, развеялся. Подлинно я открыл внутренний слух тишине необычайной и почувствовал себя, словно на дне глубокого вселенского моря. Надо мною ходили струи живого моря, и я чувствовал ширь, глубь и просторы вокруг себя. Но все же я как бы не доходил до самого дна тишины, не опускался на самую глубь. Мне мешала какая-то тяжесть во мне и присутствие вокруг человеческой жизни.

Глядя на два возносящихся тополя, крепких, как кость, пускающих из черного ствола зеленые сочные ветви, стынущих вершинами в синеве, — я подумал о пустыне гор, где голоса человека не слышно, где на версты и версты кругом — пустынно, дико и голо. Там провести дни — лицом к лицу с пустыней воздуха и неба, вечера, когда острые вершины покрывает ткань вечернего света. Приникнуть к сердцу глубочайшей тишины закатного часа, опуститься на это дно молчания живой природы. Не там ли постижение всего сущего, вырванное необычайным напряжением души?..

Это ощущение врезалось в меня. Не раз в движении моей жизни обращался я к этой мечте; как мираж — она отодвигалась и отодвигалась, но манила непрестанно. От этого жизнь казалась мне таящей в себе тайну огромной, сверхсильной для человека радости. И сами покровы мира: тени деревьев, полдневный час, свет солнца, час вечерний, когда так сильно пахнут травы, длинные косые лучи заходящего солнца, голоса жизни вокруг — все заставляет трепетать и ждать. И сладко дышать и что-то странное и смутное есть в полдневном часе, когда изнуренная зноем земля покрывается сеткой теней в саду или темными покровами их от домов и строений.