Дело, взорвавшее СССР

Между тем на действия следственной группы Гдляна — Иванова в союзные органы стали поступать многочисленные жалобы. В них сообщалось, что следователи применяют недозволенные методы, повторяя 37-й год: то есть избивают и пытают людей. Конечно, можно было бы отмахнуться от этих заявлений, объясняя их просто желанием коррупционеров свалить с больной головы на здоровую, однако вся заковыка была в том, что даже некоторые следователи-«десантники» выражали свое возмущение жестокими действиями своих коллег. Например, следователь Шамсутдинов заявил, что он был очевидцем ударов и плевка в лицо подследственному, нанесенных одним из следователей. Факты издевательств подтвердили также следователь Шароевский и ряд тюремных информаторов (кстати, их показания Гдлян пытался изъять из уголовных дел). Еще один следователь — сотрудник БХСС МВД СССР М. Аверков, покинувший группу Гдляна — Иванова, чуть позже заявил: «Я с Гдляном работать отказался, и не потому, что побоялся чего-то, а просто не привык издеваться над людьми».

24 мая 1985 года подследственный М. Барнаев был доставлен после допроса в больницу с множественными кровоподтеками, рвотой и головными болями. Он заявил, что был избит следователями. Факт избиения был установлен и прокурорской проверкой. Однако уже в следующем месяце дело об избиении перешло в руки союзной прокуратуры, которая переправила его… Гдляну. В итоге Барнаев был арестован и после соответствующей обработки «признался», что был избит своим дядей, в передаче взятки которому и обвинялся.

Приведу отрывки из некоторых писем, которые поступили тогда на имя тогдашнего председателя Президиума Верховного Совета СССР А. Громыко от людей, которые пострадали от действий следователей из группы Гдляна — Иванова:

«В конце октября 1985 года меня в мои 70 лет схватили и как особо опасного преступника под специальным конвоем этапировали в следственный изолятор Ташкента. Первую неделю после такого ареста я вообще говорить не мог. Тогда я думал, что не выдержу весь этот унизительный ритуал лишения свободы. Но долгая солдатская дорога оставила, видимо, какой-то след мужества и терпения… От меня требовали, чтобы я признал взятку в 300 тысяч рублей, а не то, говорили, сгноим в тюрьме или поместим в психиатрическую больницу. Оказавшись в таком безвыходном и беспомощном положении, я понял, что единственный шанс спасти свою жизнь — покорность. И я встал на путь лжесвидетельства, самооговора и оговора тех, кого мне называли…»

А вот отрывок из письма председателя одного из колхозов, арестованного по делу секретаря Каракалпакского обкома партии: «Мне предложили признаться во взятке секретарю N, разъяснив: если признаюсь, то мне ничего не будет и все останется в секрете. Но я сказал, что не могу давать ложных показаний. Услышав это, они стали угрожать мне тем, что посадят меня между уголовниками, а им подскажут, чтобы они делали со мной все что хотят, пусть тебя топчут (подлинных их слов написать просто невозможно), убивают, тогда ты как миленький напишешь все, что от тебя требуют. Пошлость, низменный жаргон, уличный мат и похабщина были для следователя нормой разговорной речи. Если бы мне сказали, что подобное возможно в наше время, вряд ли бы я поверил…»

Конечно, кто-то опять может возразить: дескать, подобные письма люди могли писать, чтобы обвинить честных следователей и выгородить себя. Но как в таком случае быть с презумпцией невиновности? И почему словам следователей надо верить больше, чем словам подследственных? Разве из нашей истории мы знаем мало случаев, когда сотрудники правоохранительных органов «ломали» подследственных, сажая их в камеры к уголовникам и запугивая таким способом людей, показания которых им были необходимы?

Когда поток жалоб из Узбекистана превысил все мыслимые нормы, Москва создала специальную прокурорскую группу, которая должна была проверить обоснованность этих жалоб. О результатах этой проверки вспоминает один из ее участников — Виктор Илюхин: