Дело врача

— Не надо, благодарю вас, — тихо ответила она, но в голосе ее слышна была сдерживаемая ярость. — Я хочу дослушать до конца. Мне лучше оставаться здесь.

Что до Себастьяна, он, казалось, больше не замечал девушку, хотя я подметил, как он то и дело скашивает на нее глаз, напоминая попугая.

— Этот человек совершил убийство, — продолжал он, — при помощи аконитина, яда, который тогда был почти неизвестен, а после того свалился сам, поскольку давно уже страдал болезнью сердца. Вот у него-то симптомы аневризмы и проявились в такой любопытной форме, весьма напоминающей то, что мы видим здесь. Он умер, не дожив до суда, что для него было явной удачей.

Сделав еще одну риторическую паузу, он добавил тем же тоном:

— Возбуждение и страх разоблачения, несомненно, Ускорили фатальный исход в том случае. Он скоропостижно скончался. Это было естественным следствием потрясения при аресте. Мы же можем надеяться на более благоприятный результат.

Разумеется, Себастьян обращался к студентам, но я видел, что он не сводит своего ястребиного взгляда с лица Хильды. Она же, насколько я мог видеть, слушала, не дрогнув ни на мгновение. Они не обменялись ни единым словом, и все же выражение их глаз и губ выказывало затаенный обмен ударами между ними. В интонациях Себастьяна звучали раздражение, досада, я мог бы даже сказать — прямой вызов. Весь облик Хильды говорил о спокойствии и решительном, твердом сопротивлении. Он ожидал, что она ответит; но девушка промолчала. Она просто держала миску, и пальцы ее теперь не дрожали. Все ее мышцы были напряжены, все сухожилия натянуты. Я понимал, что она держится только усилием железной воли.

Инцидент завершился, дальше все пошло мирно. Нанеся свой удар, Себастьян начал меньше думать о Хильде и больше о пациенте. Демонстрация продолжалась. Хильда мало-помалу расслабила мышцы, глубоко вздохнула и вновь держалась естественно. От напряжения не осталось и следа. Что бы ни значила их короткая схватка, противники заключили перемирие ради пациента.

Когда случай был показан во всех подробностях и студентов отпустили, я отправился в лабораторию — забрать случайно оставленные там хирургические инструменты. Отложив на минутку свой клинический термометр, я забыл, где он, и принялся искать за деревянной перегородкой в углу комнаты, за которой располагалась мойка для пробирок. Присев на корточки, я передвигал разные вещи, стоявшие под раковиной, в поисках своей пропажи, и тут до меня донесся голос Себастьяна. Остановившись перед дверью, он очень тихо, спокойно и отчетливо произнес:

— Итак, сестра Уайд, теперь мы понимаем друг друга. — Этим словам он придал оттенок насмешки. — Я знаю, с кем имею дело!

— И я знаю тоже, — ответила Хильда сдержанно.

— И не боитесь?

— У меня нет оснований для страха. Дрожать может виновный, а не обвинитель.

— Что? Вы угрожаете?

— Нет, не угрожаю. Точнее, не угрожаю на словах. Мое присутствие здесь — угроза само по себе, но больше я не сделаю ничего. Вы сегодня узнали, к сожалению, зачем я здесь. Это усложнит мою задачу. Но я не отступлюсь. Я выжду и одержу победу.

Себастьян ничего не ответил. Он вошел в лабораторию один, — высокий, угрюмый, несгибаемый, — взглянул со странной и мрачной улыбкой на свои пробирки с микробами и опустился в мягкое кресло. Потом он поворошил огонь в камине и, склонившись к нему поближе, задумался. Обхватив голову руками, упертыми в колени, он неотрывно следил за игрой пламени на раскаленных добела углях. Мрачная улыбка все еще играла в углах рта под седыми усами.

Я бесшумно пошел к двери, надеясь пройти незаметно. У него за спиной. Но, чуткий как всегда, он уловил мое движение. Вздрогнув, он поднял голову и оглянулся.

— Как! Вы здесь? — воскликнул он, словно застигнутый врасплох. На секунду он чуть было не потерял самообладания.

— Я искал термометр, — ответил я небрежно. — Он ухитрился куда-то закатиться.

Принятый мною тон, кажется, успокоил его. Нахмурив брови, он огляделся, потом спросил с явным подозрением:

— Камберледж, вы слышали, что болтала эта женщина?

— Та, которая номер 93? В бреду?

— Нет-нет. Сестра Уайд.

— Что она болтала? — вторил я профессору лишь для того, должен честно признаться, чтобы обмануть его. — Это когда она разбила миску?

Лоб Себастьяна разгладился.

— О! Это чепуха, — поспешно заявил он. — Простой вопрос дисциплины. Она только что говорила со мной, и я счел ее тон недопустимым для подчиненной… Она слишком многое себе позволяет… Мы должны избавиться от нее, Камберледж, избавиться. Она опасна!

— Она же самая умная сестра из всех, кто здесь служил, сэр! — храбро возразил я.

— Умная, je vous l'accorde[36]. — Он дважды кивнул. — Но опасная, опасная!

Затем он взялся за свои бумаги и стал раскладывать их с преувеличенно озабоченным видом и дрожащими пальцами. Я понял, что он желает остаться один, и покинул лабораторию.