Дело в стиле винтаж

— Время шло, мы изо всех сил игнорировали войну и радовались, что живем в южной «свободной» зоне. Но однажды утром — в конце июня сорок второго года — я застала Моник очень расстроенной. Оказалось, она получила письмо от Мириам, где та писала, что, как и все евреи в зоне оккупации, должна теперь носить желтую шестиконечную звезду, которую ей пришлось пришить к левой стороне жакета. В центре было одно только слово — «Juive»[12]. — Миссис Белл поправила лежавшее на коленях пальто, продолжая его поглаживать. — С этого времени я стала интересоваться войной. По ночам сидела под дверью комнаты родителей — они тайком слушали передачи из Лондона по Би-би-си. Как и многие другие, отец купил наш первый радиоприемник именно для этой цели. Помню, когда звучали сводки событий, папа издавал восклицания, полные отвращения или отчаяния. Из одной передачи я узнала, что для евреев в обеих зонах теперь существуют специальные законы. Им запрещалось служить в армии, занимать важные правительственные должности и покупать недвижимость. Они должны были соблюдать комендантский час, а в Париже ездить только в последнем вагоне метро.

На следующий день я спросила маму, почему такое происходит, но она ответила лишь, что мы живем в трудное время и мне лучше не думать об этой кошмарной войне, которая скоро кончится — grace à Dieu[13].

Поэтому мы пытались жить «нормальной» жизнью. Но в ноябре сорок второго все изменилось. Двенадцатого ноября мой отец прибежал домой раньше обычного и сказал, что видел двух немецких солдат с автоматами, прикрепленными к мотоциклам, которые стояли на главной дороге, ведущей от нашей деревни к центру города.

На следующее утро, как и многие другие, мои родители, брат и я пошли в Авиньон и с ужасом увидели немцев рядом с их блестящими черными «ситроенами», припаркованными рядами у Папского дворца. Немецкие вояки стояли у ратуши и разъезжали по улицам в бронированных автомобилях в шлемах и защитных очках. Нам, детям, они казались смешными инопланетянами — и я помню, как мои родители сердились на нас с Марселем, когда мы показывали на них пальцами. Они велели нам не замечать их, словно их тут нет. И добавили, что если так поступят все жители Авиньона, то немецкое присутствие нас не затронет. Но мы с Марселем знали: это всего лишь бравада, «свободной» зоны больше не существует, и теперь все мы sous la botte[14].

Миссис Белл помолчала.

— С тех пор Моник отдалилась от меня и стала осторожной. Каждый день после школы сразу направлялась домой. Она больше не играла со мной по воскресеньям, и меня не приглашали к ним в гости. Я обижалась, но когда попробовала поговорить с ней, она просто сказала, что у нее теперь меньше свободного времени, поскольку надо помогать маме по дому.

Спустя месяц я стояла в очереди за мукой и услышала, как мужчина впереди меня жаловался, что теперь на удостоверениях личности и продуктовых карточках всех евреев в округе стоит штемпель «еврей». Человек, который, как я поняла, сам был евреем, назвал это ужасным оскорблением. Три поколения его семьи жили во Франции — и разве он не сражался за нее в Первую мировую? — Миссис Белл прикрыла свои бледно-голубые глаза. — Помню, он потряс кулаком в сторону церкви и вопросил, куда подевалась надпись «Liberté, Égalité et Fraternité». A я наивно подумала: «По крайней мере его не заставляют носить звезду, как это делает Мириам, — это было бы… ужасно». — Миссис Белл посмотрела на меня и покачала головой. — Я не понимала, что желтая звезда куда предпочтительнее штампа на официальных бумагах.

Она на мгновение закрыла глаза, словно воспоминания утомили ее. Затем открыла их и уставилась в пустоту.

— В начале сорок третьего, примерно в середине февраля, я увидела Моник у школьной калитки — она увлеченно разговаривала с Жан-Люком, который теперь был красивым пятнадцатилетним парнем. Он покрепче затянул у нее на шее шарф — было очень холодно, — и я поняла, что она ему очень нравится. Я видела, что и он нравится ей — она улыбалась ему, не обнадеживающе, но приветливо и… полагаю, с некоторым смущением. — Миссис Белл вздохнула и покачала головой. — Я по-прежнему сходила по нему с ума, хотя он совершенно не обращал на меня внимания. Какой дурой я была, — горестно добавила она. — Какой дурой. — И стукнула себя в грудь, словно пыталась причинить боль. Когда она продолжила, ее голос дрожал: — На следующий день я спросила у Моник, нравится ли ей Жан-Люк. Она взглянула на меня внимательно и печально и сказала: «Тереза, ты не понимаешь», — и это подтвердило мои подозрения. Я вспомнила ее реакцию на мой рассказ о своем увлечении. Моник было неловко, и теперь я знала почему. — Миссис Белл снова постучала по груди. — Но она была права — я не понимала. А если бы поняла… — покачала она головой. — Если бы только поняла…

Миссис Белл немного помолчала, собираясь с мыслями, затем продолжила: