Дело Томмазо Кампанелла

– Пардон, но я пока никому ничего плохого не сделал. Никакого состава дебоша не имеется и в помине. А слова – это только слова. Милиция – не панацея на все случаи жизни. Скорее наоборот, почти ни на какие случаи из жизни милиция панацеей не является, – заметил точно бы вовсе и не в ответ на эту реплику Совиньи. – Я говорил. Мое давление больше психологическое. А то, что я говорил, – к делу не подошьешь. И потом, я избегаю ситуаций, которые могут привести к быстрому вызову милиции. В остальных случаях я успеваю исчезнуть раньше прибытия милиции, и никаких концов за мной не остается.

– Хозяин! Прогони его в шею! Иначе мы ему сами кости переломаем! – кричали между тем другие посетители шашлычной, обращаясь к стоявшему здесь же, рядом, кривому азербайджанцу, хозяину шашлычной.

Совиньи слышал все это, но только улыбался. Он отчего-то чувствовал себя совершенно уверенно.

– Официант! Мальчишка! Скорее иди сюда. Бегом! Здесь есть заказ, – впрочем, кричали посетители шашлычной тут же, подзывая официантов. Их, несмотря на угрозы переломать кости, не столько интересовал Совиньи, сколько выпивка и еда.

– Э-э, Совиньи… – проговорил Лазарь. – Я тебя все-таки давно знаю. Ты дьявольски изворотлив. Не просто так ты к незнакомым и посторонним людям пристаешь. Если ты это делаешь, то, значит, есть у тебя какая-то тайная цель. Цель есть, но она совершенно не понятна. Какая-то ужасная цель у тебя в этом деле есть! Но только какая? Понять это – и есть самое сложное! Тот, кто поймет это, – разгадает тебя, Совиньи.

– Это точно. Цель есть. Но сейчас – не про нее речь. По-моему, каждый, кто сидит сейчас в этом зале, должен испытывать некое чувство тревоги. Эта тревога связана единственно с тем, что в зале присутствую я, – ответил Совиньи. – Ведь я могу здесь на кого-нибудь напасть, искалечить. А знаешь, какой шок испытывает тот, на кого нападают. Как потом мучается он, как не может пережить этого нападения, как потом меняется его характер, его душа. Но ведь ты, Лазарь, сейчас должен начинать чувствовать тот жуткий запах, что исходит от меня, от моих намерений. Это запах уже не просто приставания и задирания, это запах самого страшного! Тут есть кое-что еще более страшное, чем просто задирание. Самое страшное. Чуешь, Лазарь? В твоей голове уже начали шевелиться какие-нибудь догадки? Самое страшное!

– Самое страшное? Что это? – Лазарь, кажется, от одного общества своего ужасного друга начал трезветь.

– Темный, мрачный, угрюмый аромат того, чего психика человека никак и ни в коем случае не может перенести: аромат того, как мужчина теряет все свое достоинство и становится женщиной, моей женой. Запах ужаса, запах нападения, страшное, неотвязное предчувствие липкой, несмываемой гадости. Знаешь ли ты известного актера Лассаля? – спросил Совиньи.

– Да, знаю, – подтвердил тут же Лазарь.

Как-то странно сузил глаза при упоминании фамилии Лассаль Жора-Людоед.

А надо сказать, хоть голоса из радиостанции звучали достаточно громко, да все же и не очень, потому что, конечно же, Жора-Людоед, Жак и те двое – Лазарь и Совиньи, что сидели за соседним столиком, их слышали, но все же, громкости было недостаточно для того, чтобы голоса перекричали шум, – обычный вечерний, пьяный, – стоявший в обширном зале шашлычной. Так что кроме как для пяти человек, связанных, точно невидимой нитью, взаимным интересом друг к другу, ни для кого больше в шашлычной этих голосов и не существовало.

Между тем Совиньи продолжал:

– Он горд, красив!.. А сможет ли великий актер Лассаль жить после того, как станет моей женой?!. А его, Лассаля, жена станет моей женой…

– Уж лучше смерть!.. – вырвалось у Лазаря.