Дело небрежной нимфы

Но Олдер сделал ошибку, доверившись своему дяде, Дорлею Олдеру. Возможно, он не показал ему письма, но рассказал о нем достаточно, чтобы тот мог представить себе все дальнейшие осложнения, связанные с ним.

Пока не обнаружилось никаких следов Коррин, у Олдера были связаны руки целых семь лет. Если бы Олдеры могли предъявить доказательства, пусть косвенные, указывающие на то, что она была убита, тогда положение становилось бы совершенно ясным. Если бы Коррин была помещена в ту лечебницу, где сгорела во время пожара, то ситуация для обоих Олдеров – Джорджа и Дорлея – вообще изменилась бы в корне. Беда состояла в том, что письмо, которое могло явиться таким доказательством, упрощая для Джорджа Олдера положение дел, фактически обвиняло его в убийстве, что и связывало ему руки. Однако Дорлей Олдер не был столь щепетилен и, конечно, хотел, чтобы письмо было предано гласности.

Таким образом, было совершенно естественно, что он захотел поговорить с Дороти Феннер относительно этого письма и посмотреть, известно ли ей хоть сколько-нибудь его содержание или упомянутые в нем факты. Вполне возможно, что он хотел использовать ее как орудие для того, чтобы предать огласке это письмо.

Джордж Олдер оказался в очень затруднительном положении. Он не осмеливался уничтожить письмо, так как это было бы все равно что признать себя виновным, к тому же про письмо знал Пит Кадиц, знал про него и Дорлей Олдер.

А после того как Дороти Феннер забралась к нему в дом, она тоже узнала, что было в том письме.

Вы можете проследить, мои дорогие коллеги, как сжималось кольцо косвенных улик вокруг Джорджа Олдера. И когда я начал представлять себе, как он запутался в сетях этих косвенных улик, то изучил это письмо более тщательно. А когда увидел, как хитро оно было составлено с целью поставить его именно в такое положение, я начал уже задумываться над тем, кто написал это письмо и зачем.

– И что же? – в нетерпении спросил Дрейк.

– Я думаю, что это была фальшивка чистой воды, – сказал Мейсон. – Если вы внимательно изучите это сочинение, то поймете, что оно написано автором, стремившимся достичь драматического эффекта, но отнюдь не смертельно перепуганной женщиной, запертой в каюте посреди бушующего океана и ожидающей с минуты на минуту смерти от руки убийцы. Да и вся композиция сочинения слишком нетороплива. Это неплохой образец тщательно продуманного драматичного рассказа с постепенно нарастающим трагизмом, а совсем не письмо, какое могла бы написать женщина, панически опасавшаяся за свою жизнь.

Более того, когда мы подумаем, каким образом это письмо было найдено, мы вынуждены будем понять, что оно, должно быть, было специально подброшено. Пит Кадиц несколько дней тщательно обыскивает часть берега и вдруг находит эту бутылку там, где он все время плавал взад-вперед на своем скифе. Вряд ли он мог не заметить эту бутылку.

– Но если допустить, что бутылка только накануне была выброшена на берег? – предположил Дрейк.

– Исключено, – сказал Мейсон. – Вспомните, ведь Кадиц сказал, что не может заходить в эту бухточку, если в ней неспокойная вода, и что только во время штормов и высоких приливов волны заносят в нее плавник и выбрасывают его на берег. Однако в тот раз он целую неделю прочесывал берег бухточки, осматривая ее вдоль самой высокой линии прилива.

Дрейк кивнул.

– Поэтому, – продолжал Мейсон, – мы начинаем представлять себе события тех дней несколько иначе.

Джордж Олдер вряд ли стал бы подкладывать письмо, обвиняющее его как убийцу. Но кто бы мог это сделать? Почерк был явно женский и мог быть тоже искусной подделкой, но писала его, безусловно, какая-то женщина. Кто же она?

Обстоятельства указывают на одно лицо, на кого-то, кто пытался поставить Джорджа Олдера в оборонительную позицию. Это могла быть Коррин, могла быть Дороти Феннер, но, вполне вероятно, это могла быть и Кармен Монтеррей, которая думала, что Джордж Олдер убил Корри, ее любимую госпожу и друга. Это последнее предположение открывало немало возможных версий.

Попутно я стал думать и о собаке в чулане, и о кровавых полосах, двух-трех размазанных пятнах на внутренней стороне двери чулана и пятнах на его полу.

Кровоточившая лапа оставила бы множество следов. Что-то во всем этом было не так. Сперва я мысленно отметил лишь какое-то внутреннее неясное беспокойство. Словно предчувствие чего-то. Потом стал размышлять, и тогда вдруг меня осенило: если собака наступила на лужу крови, а затем была уведена обратно в чулан, то все кровяные пятна вполне вписывались в общую картину – иначе они вообще не имели бы никакого смысла.

Поэтому я начал думать о том, что могло произойти, если собака на самом деле была не привязана, когда происходила стрельба, и в чулан была отведена после этого.

Тогда-то все факты и начали расставляться по своим местам, и события сложились в логичный рисунок.

– Но почему этот след не увидели полицейские? – спросил Пол Дрейк.