Дело чести. Быт русских офицеров

Вышли мы, предполагая сделать большой переход, но получилось иначе: едва мы сделали 4 версты, как нас остановили в Стабещине, где нам определили квартиры. Солнце ещё не прошло и половины своего пути, как я оказался в удобной комнате, со своими красками и бумагами, довольный, счастливый, а главное, вопреки всякому ожиданию.

Нельзя судить по наружности

«Невозможно, – говорил я три месяца назад Якушкину, – невозможно, чтобы Мишель Чаадаев был умен. Самое большее, что я могу признать за ним, – это доброе сердце и, если угодно, некоторую образованность, но он просто туп и совсем говорить не умеет. И действительно, и он, и его брат, поступив в наш полк, произвели весьма невыгодное впечатление. Педантическая резкость и равнодушная небрежность тона роднят его брата с московскими щёголями, кои образуют совсем особый класс смешных чудаков, столь же странных, сколь и нелепых.

Мишель также оставляет неприятное впечатление. Движется он медленно и вяло, всегда молчит, весь переход совершает пешком вместе со своим взводом, не отставая от солдат ни на шаг и таща на себе тяжелейший ранец; прибыв на место, сейчас же забирается в угол, по-прежнему не говоря ни слова, устраивается на скамье и не встает с неё целый день, словно погруженный в глубочайшую апатию; можно видеться с ним целые месяцы и ничего от него не ждать. Он всегда был для меня загадкой, и я не мог поверить, что он обладает умом, который ему приписывают.

Но за последнее время несколько раз случилось, что наши квартиры оказывались рядом, и я имел возможность наблюдать его вблизи. Трудно поверить, но он оказался не только прекрасно образованным, очень умным, очень рассудительным, но даже приятным и нередко весёлым собеседником. Если его расшевелить, он шутит, бывает очень любезен; если разговор зайдет серьезный, его речь отличается здравомыслием; поведение его отмечено благоразумием и обдуманностью; так что сколько ни ищи, не обнаружишь тех черт, кои прежде так бросались в глаза.

Всякому человеку приходится себя в чём-нибудь упрекать. Моя главная слабость – стремление быть физиономистом; случай столько раз благоприятствовал мне, что я укреплялся в этом заблуждении.

Но Мишель Чаадаев доказал, как обманчива внешность. Когда три месяца тому назад я утверждал, что он глуп, я не мог думать, что теперь обнаружу у него прекрасный характер, ровный, разумный и приятный, какой я хотел бы видеть у своего друга, что он будет вызывать теперь моё восхищение[141].

5 января. Главная квартира в Сувалках, за 20 верст до Краснополя

Вчера у нас была дневка, а сегодня нам с Жоашем поручено быть дежурными при государе. Итак, утром мы уселись в сани, чтобы догнать первый батальон, который должен нести охрану, и через два часа оказались в восьми верстах от квартиры его величества.

Мы остановились позавтракать в маленьком трактире, который держал уже пруссак. Новые картины явились перед моими глазами. Очень скоро мы опять пустились в путь, и не прошло и трех часов, как на горизонте показались колокольни Сувалок. Множество деревень, замки, монастыри, четыре больших озера, горы, прелестные фермы сделали дорогу очень приятной.

– Давайте войдём в этот дом, – сказал я Жоашу, сходя с саней, – мы совершили приятнейшее путешествие. Каким лёгким было бы военное ремесло, если бы все дни были бы не более утомительными, чем для нас позавчерашний и сегодняшний.

Мы вошли не в комнату, а в какой-то узкий подвал. Три немца, два поляка, три польки и две старухи с кучей детей занимали почти все помещение, и мы лишь с большим трудом нашли, где усесться.

Полк стоит в семи верстах отсюда; багаж мой чёрт знает где; вот уже три часа, как я жду, и никто не является; никому не известно, когда подойдет полк; и я очень недоволен окончанием этого дня, так хорошо начавшегося.

Вот он и кончился, сей день, так хорошо начавшийся; солнце завершило свой путь, теперь луна освещает улицы городишки, от мороза снег скрипит под экипажами; мне дали нечто вроде обеда сквернейшего качества, потом я пил чай, потом кофе, затем рисовал, зевал, написал несколько писем… Так мало нужно, чтобы прозябать, и, увы, так много, чтобы жить. Я списал эту фразу из какого-то объяснения в любви, но теперь понимаю ее совсем в другом смысле. Ведь для того, чтобы жить, надобно иметь возможность хорошо обедать, не тратить время впустую, ходить и ездить туда, куда хочется, располагать собой свободно, а все эти блага не так уж общедоступны. Чтобы прозябать, достаточно утолять как-нибудь голод, заниматься чем попало и кое-как, не зная, куда девать 12 часов из 24.