Дело Бутиных

Взгляд Николая Дмитриевича остановился на дальнем углу теплицы. Там, у стеклянной стенки, усердно трудилась Татьяна Дмитриевна. Казалось издали, что руки у нее в черных перчатках — так густо выпачканы они землей. Она увлеченно высаживала какие-то черенки. По тоскливому взгляду Николая Дмитриевича видно, насколько отрадней ему рядом с сестрой, чем с братом.

— Мы более двадцати лет были с вами на высотах коммерческой и финансовой деятельности, — сказал старший, поворотясь вместе с креслом к брату. — Мы принесли немало пользы и Нерчинску и Сибири. Вы получили за свои заслуги диплом Французской академии сельского хозяйства, промышленности и торговли на звание члена этой почтенной и уважаемой академии. Все мы — и я, и вы, и Капитолина Александровна, и живущая с нами сестра — побывали во многих странах Европы, Америки, Азии, и не только для развлечений, — убедились, что мы здесь, в сибирской глухомани, можем работать не хуже, а лучше других. Про вас в западной прессе писали весьма одобрительно и похвально... Михаил Дмитриевич, мне уже шестьдесят, вам скоро полсотни, — не пора ли отдохнуть и больше уделить внимания и семье, и себе, и любимым занятиям?.. — Он, услышав звяк садовых ножниц в руках Татьяны Дмитриевны, оживился и снова устремил взгляд на нее. Отдышался, — в последнее время грудная жаба стала донимать его все чаще. — Друг мой, у нас восемь миллионов своего нажитого капиталу, отдадим чужие пять, у нас останется три, пусть два, и наши дома, и земельные угодья, и дачи на Дарасуне и Байкале, и этот прекрасный сад, — он обвел видневшиеся за стеклом теплицы яблони, груши, сливы, кусты смородины и малины, — сейчас голые, весной дивно зацветающие. — И уверяю, у нас с вами останется простор для полезной деятельности в интересах общества!

Михаил Дмитриевич соскочил с кресла и, вне себя от гнева, пнул легкое сиденье ногой, оно отлетело по дорожке чуть не до середины теплицы.

— Опомнитесь, Николай Дмитриевич! Что вы мне предлагаете? Лишиться всего, что мы создавали многие годы трудом рук своих. Для чего и для кого мы возводили это здание? Нам Иваном Ивановичем Горбачевским и Николаем Николаевичем Муравьевым завещано наше дело: развивать Сибирь, дать движение ее естественным богатствам, подымать хлебопашество и промыслы, улучшать жизнь людей, земляков наших. Нет, брат! Ни одного завода и промысла, ни одного прииска, ни одного здания, ни одного склада не отдам без боя! Да пусть наш прапрадед казак Тимофей Бутин восстанет из гроба и наплюет мне в глаза, если я уступлю врагам нашего дела! Я не садовод, милостивый государь, я не грецкие орехи призван сажать, я коммерсант и промышленник, деятель общества, слуга народный, я благу народному служу!

Лицо младшего исказилось судорогой и стало совсем монгольским, хоть малахай на голову, и все его сухощавое, жилистое, худое тело подергивалось, словно в конвульсиях. А старший брат, с трудом поднявшись с кресла, с посеревшим лицом, стоял, держась одной рукой за подлокотник кресла, а другой за сердце.

Прибежавшая с той стороны теплицы сестра с силой тряхнула Михаила Дмитриевича за плечо:

— Сейчас же угомонитесь! Делайте как вам угодно, но придите в себя!

У входа в теплицу показалась Капитолина Александровна. Уж как только узнала, что здесь неладно!

— Михаил Дмитриевич, Марья Александровна у себя. Как мне представляется, вам после долгой отлучки желательно повидать свою супругу?

Бутин постоял несколько мгновений, еще не остыв, круто повернулся, подхватил с порога шубу и выбежал из теплицы.

11

Он стремительно поднялся к себе на мезонин и принялся из угла в угол мерить кабинет. Изредка подходил к балконному окну и смотрел на Соборную площадь, на пересекающую ее Большую улицу, на общественный сквер в центре, на колонны дома Капараки-Верхотурова, на растянувшееся почти у берега легкое и обширное, с колоннадой здание Гостиного двора. Там вокруг саней, розвальней и пошевней, сгружаемых рогожных мешков и здоровенных, обитых жестью ящиков столпились мужики в овчинах, суконных поддевках, в заячьих, волчьих шапках, в ватных ушанках, в теплых картузах, а кто и вовсе голоушие, приказчики в долгополых сюртуках, и все до единого в теплых катанках. Сахар привезли Зимину, мыло Куликову, а в тех джутовых пахалковских мешках, скорее всего, рис. Видел все это — и заснеженные дома, и серо-матовую колею зимника по Нерче, и мальчишек на салазках, летящих сверху от собора вниз к ледяной реке, — видел и не видел. Отходил от окна и снова наискосок мерил комнату.

Он прав. Кругом прав. Но это не дает ему удовлетворения и успокоения.

Вот Петр Первый, следящий сейчас со стены круглыми выпуклыми недобрыми глазами за его метаниями от одной двери к другой, — он, великий царь русский, сомневался когда-нибудь, знал минуты отчаяния, осуждал себя? Нет, цари всегда правы!

Но ведь и он прав, хотя и не царь. Прав, прав, прав.

А вот вспышка в саду зря. Не с братом же родным воевать! Со старшим братом, столь часто напоминавшим ему об осторожности в делах.