Дельфиний мыс

Федор Михайлович выбрал кусок побольше. На выпуклой блестящей поверхности осколка нарисован Одиссей. Бесспорно, это был он: овальная моряцкая шапочка, короткая густая борода — так на всех древних фресках и вазах рисовали его греки, и он стоял, очевидно, на корабле, рядом с мачтой, и смотрел вперед.

Это была удивительная по красоте, точности и мудрой наивности живопись. По чистоте и ясности линий. В ней жила та ярчайшая, неповторимая эпоха детства человечества с бесконечной жаждой самопознания, ликующей радости жизни, здоровья, с вечным поиском равновесия, совершенства и красоты.

— Замечательно! — сказал Федор Михайлович. — Умели писать… И когда!

— А вы бы все посмотрели! Не уверен, что есть такая вторая в Афинах или даже в Британском музее.

— Не думал, что вы любите искусство…

— Почему? — озадаченно спросил Егорьев.

— Как же может любить его человек, который не разглядел великолепную амфору, которую ему принесли мальчишки, и, можно сказать, прогнал их, унизил…

Егорьев резко покраснел. Федор Михайлович прервал себя и спросил:

— Но скажите, почему тут одни осколки?

— А потому, что когда он показал мне вазу и спросил, есть ли в нашем музее такая, и я, естественно, сказал ему, что такой нет, он вдруг затрясся весь, поднял вазу, грохнул ее об пол и бросился по лестнице вниз.

Федор Михайлович положил в коробку осколок и стал рассматривать другие.

— Я теперь не знаю, что с ними делать, — сказал Егорьев.

— Послать на реставрацию в Эрмитаж, там осколки склеят, и у вас будет только одна опасность…

— Какая же?

— Вам могут не вернуть вазу, а прислать что-нибудь взамен, из своих дублетов.

Егорьев вздохнул, потрогал полные щеки и осторожно спросил:

— Скажите, а он… он нормальный?

— Кто? — Федор Михайлович продолжал рассматривать ноги Сциллы на одной из скал.

— Ну, этот Жора…

— Более чем нормальный. Он добр и азартен, и этого в нем выше нормы. А еще — ранимости… Скажите, разве у вас есть такая амфора, которую они хотели подарить музею?

— Но какое это имеет отношение к вазе?

— Самое прямое… Он гордый парень, он очень гордый парень…

— Откуда ж я знал? — растерянно сказал Егорьев.

— А что ж здесь знать? Люди вам несут всего себя, сердце свое, можно сказать, несут, а вы что? — Федор Михайлович встал, кинул: — Всего, — и ушел.

Катрана дома он не застал и пошел к Мише, и того не оказалось на месте, и он зашагал к Косте. Но и Костя отсутствовал — ну точно сговорились все!..

Откуда же было знать Федору Михайловичу, что мальчишки в это время собрались у Дельфиньего мыса?

Они сидели на камнях, поджав ноги. Стоял один Миша. Он стоял и негромко, но торжественно говорил:

— Итак, еще один из нас прошел на Дельфиний мыс, отыскал на стене свои точки для ног и не сорвался. Я уверен, что он пробирался не точно так, как Костя, или Толян, или Катран. У каждого должен быть свой путь к мысу Мужества. И вообще… Это для нас хороший день, и я уверен, что рано или поздно все найдут свои точки опоры на стене — и не только на стене — и достигнут всего, чего хотят. И это будет очень нужно всем. И я от имени всех поздравляю…

— Нечего поздравлять! — вдруг раздался чей-то прерывистый голос, и Миша на миг смолк.

— Кто это?

Он стал искать глазами говорившего.

— Он предатель! — крикнул тот же голос, и Миша увидел Одика: он кричал, подпрыгивая и размахивая руками. — Он продался Карпову, он…

— Сволочь ты! — вдруг заорал Илька, побледнев, и кинулся на Одика, и не успел Миша глазом моргнуть или что-то предпринять, как Илька стал колотить кулаками Одика в лицо, в голову, в грудь.

Первым прыгнул к ним Катран, растащил и завопил как бешеный:

— Вы чего это, а? Кто предатель?

— Он. — Одик заплакал, сплюнул кровь, весь в синяках и ссадинах, и показал пальцем на Ильку. — Он…

Илька, стоявший возле ребят, вдруг отскочил в сторону, весь потный, взлохмаченный.

— Да! — крикнул он. — Я ненавижу вас всех! На что вы мне сдались? Будьте вы прокляты!

— Убью! — Катран бросился на Ильку, но тот увернулся и быстро-быстро побежал к Скалистому.

— Назад! — приказал Катрану Миша.

Тот нехотя вернулся и, чтобы как-нибудь успокоиться, швырнул вслед убегавшему камень.

Одик, всхлипывая, приложил ладонь к распухшим, кровоточащим губам.

— Вот вам и праздник… — проговорил Вася. — Ничего себе…

Миша неподвижно смотрел в гальку.

— Тише ты, не хнычь, — сказал Одику Катран. — Та рана, что снаружи, не самая тяжелая… Мы ведь дружили с ним, верили… Откуда ты знаешь все? Как он до этого докатился?

Одик вытер щеки и глаза, унял дрожь в губах и все рассказал.

Миша не смотрел на него, но чутко слушал.

Когда Одик кончил, Миша поднял голову:

— Плохи наши дела, ребята… Ведь Илька осквернил наш мыс, он побывал там, и я теперь не знаю, что делать.

— Да-а-а… — сказал Толян.

— Стойте! — крикнул вдруг Катран. — Выход найден: или никто, или самые достойные!

— Что это значит? — спросил Костя.

— А вот что, — сказал Катран. — Мы установим здесь свой пост, чтоб ни Ильку и никого похожего на него и близко не подпускать сюда…

— Чушь, — сказал Толян. — Круглосуточное дежурство? Чушь.

— А ведь и правда, — уныло согласился Катран.