Дельфания

Весь день я отрешенно бродил сам не зная куда, стараясь каким-то образом переварить, что произошло вчера днем, хотя мой разум был не способен это осилить, как невозможно измерить бесконечность школьной линейкой. Я чувствовал, что все внутренности мои воспалились и трепетали, как листья на ветру. На меня свалилось нечто такое, что человеку с его ограниченной психикой трудно вместить. Вероятно, только ради этого одного дня безумной любви и стоило жить. А быть может, за это можно отдать и жизнь. Это было неземным переживанием, это было бездной небесной любви, в которой не было ни малейшего штриха страсти, пошлости, низменности, животности. Это было трамплином в сказку искренности, добра и красоты. Это было больше меня, больше моей жизни, моих мыслей, естественно, больше моего тела, души, да и всего, что называется и относится к моей личности. Будто я, сделанный из соли, вошел в океан и растворился в нем, потеряв частицы твердой соли — моего существа, воплотившись и проникнув в миллиарды капелек этого океана. И меня стало так много, что я был во всем и все было во мне. Но самое главное, что при всем этом я чувствовал, что Дельфания, войдя вчера в меня, так и осталась во мне. Я мог быть с ней каждую минуту, каждое мгновение я мог упиваться и наслаждаться ее беззаветными и бескорыстными до безумия чувствами любви, ощущать ее тело, ее губы, грудь, волосы, дыхание. Я получил возможность чувствовать трепет ее сердца, будто оно было в моих руках и вибрировало со всею искренностью и доверительностью, отдавшись мне навсегда. Каждая клетка Дельфании была во мне и была в моей полной власти. Это не передать. Не выразить ту тотальную самоотдачу, какой меня наделила эта женщина из моря. И, Бог мой, насколько убого и сумрачно выглядело все то, что я испытывал прежде в земных чувствах к женщинам, ибо даже самое яркое переживание походило на тлеющий огонек по сравнению с этим космически безумным пламенем солнца. Я был выброшен в энергии иного, вселенского порядка. Это был исконный огонь, который присутствовал в каждой молекуле, частице, крупице мироздания, именно он и был основой вселенной. Он шел из моего сердца, из каждой клетки моего тела и сливался со всеми огнями мира.

Наверное, я сошел с ума, думал я, обнаруживая себя то на берегу моря, откуда уже не видна была моя лагуна, то в глухом лесу, откуда знала выход только Ассоль, покорно следуя за мной и не догадываясь, что ее хозяин стал совершенно иным, нежели был прежде. Я старался все-таки собрать себя в некое подобие того, что прежде называлось мной; при всем том я хотел вернуться на землю, потому что нельзя было долго давать своей нервной системе и психике такую бешеную нагрузку. Нужно было за что-нибудь зацепиться моему разуму, за что-то приземленное и человеческое, но ничто его не увлекало и не занимало: все прежние ценности, основания потеряли значение, цену; смысл.

Первый признак моего возвращения в человеческую оболочку появился тогда, когда я заметил, что уже наступила ночь, с гор тянуло холодком, сыростью и мне стало зябко. Я быстро разжег костер и смотрел на огонь, который казался таким ветхим и слабым по сравнению с пламенем моей души, что это даже стало меня раздражать. И тут вдруг я сунул руку в огонь, через мгновение горячая боль прорезала ладонь, и я со стоном вырвал ее из пламени. Я бегал вокруг костра и стонал, Ассоль вскочила и заскулила, увидев меня, неистово мятущегося и неизвестно чего желающего. Я, наконец сообразив, ринулся к морю, и в обуви зайдя по колено в воду, сунул в темную прохладу раздираемую от боли ладонь. Последовало облегчение, и я сказал себе: «Слава Богу! Пусть будет боль, пусть будет так. Я не готов, Дельфи, выдержать твою любовь. Мне нужно отдохнуть, ведь я человек. Боль мне даст отдых. Боль сейчас только и способна заставить меня вновь почувствовать себя человеком со всеми слабостями, ограниченностями».

Я вернулся к костру и, помочившись на ладонь, замотал ее первой попавшейся под руку тряпкой. (В этом положении урина была лучшим целительным средством.)

Теперь была боль — и это было постоянным импульсом приземления, якорем, который привязывал мое существо к привычной и знакомой материи.

Не знаю почему, но я знал, что Дельфания сегодня ночью не придет. И не пытался найти этой паузе в наших встречах объяснения, потому что для нас, а более всего для меня необходимость побыть одному и осмыслить все случившееся была очевидна и естественна. И вдруг я вспомнил о подарке: «Да ведь я обладатель состояния!», достал раковину из палатки, сел у огня и раздвинул створки. Там красовалась своею блестящей белизной жемчужина величиной с голубиное яйцо. Я отложил раковину в сторону и принялся катать драгоценный шарик между пальцев необожженной руки.

— Ну что, Ассоль? — произнес я, и собака подняла голову, глядя на меня сонными глазами, дескать, зачем будить спящую собаку.