Делай, как я!

Сорокин-младший почувствовал себя разведчиком, прокравшимся в тыл противника. Ловко и бесшумно скользил он, словно тень, вдоль забора.

Крадучись, спустился в небольшой овражек, легко выбрался наверх – ни одна ветка, ни одна травинка не хрустнула у него под ногами.

Стелющимся, кошачьим шагом – вперёд, вперёд! Вот уже тёмные силуэты машин совсем рядом. Точно неуловимый призрак, точно невидимка, точно отважный индеец в неслышных мокасинах, точно…

– Стой! Кто идёт?!

Вздрогнул, сжался Сорокин-младший. Он даже не сразу понял, откуда прозвучал этот резкий оклик.

– Стой! Кто идёт?!

Только тут разглядел Валерка часового возле машин.

Валерка попятился, сухая трава оглушительно затрещала у него под ногами.

– Стой! Стрелять буду!

Что-то щёлкнуло.

"Затвор!" – с ужасом сообразил Сорокин-младший. Ноги у него ослабли.

Он не двигался и ждал выстрела. Щекочущая струйка пота потекла вдоль спины.

Он хотел крикнуть, предупредить, что это он – Валерка Сорокин, и не мог: язык его не слушался.

– Ложись! – громко скомандовал часовой.

Сорокин-младший послушно бухнулся в колючую траву.

Выстрела не было, и страх начал постепенно отпускать его.

– Лежи и не шевелись! Шевельнёшься – стрелять буду!

Какое там – "шевельнёшься"! Если бы Валерка мог, он бы и дышать перестал.

Потом он услышал топот солдатских сапог. Бежали сразу несколько человек.

Его подняли на ноги, осветили лицо фонариком.

– Пацан… – сказал чей-то голос.

– Дяденька… – начал было Сорокин-младший и всхлипнул.

– Ладно, ладно… Пошли в караульное помещение, там разберёмся, – сказал всё тот же грубоватый голос. – Шагом марш!

Сорокин-младший шагал, опустив голову. Он боялся даже подумать, что же теперь будет. Что будет, когда обо всей этой истории узнает его брат, и замполит, товарищ Кудрявцев, и мама, и все остальные!…

Спасение! Во что бы то ни стало надо отыскать спасение!

В караульном помещении солдаты окружили Сорокина-младшего и с интересом рассматривали его. Допрос вёл сержант, помощник начальника караула. У него было добродушное, круглое лицо, но стоило только перевести взгляд на его огромные кулаки, которые он то сжимал, то разжимал, словно волейболист, тренирующий пальцы, как Валерке сразу становилось не по себе.

– Фамилия? Как фамилия?

– Воробьёв, – тихо сказал Сорокин.

– Откуда пожаловал, Воробьёв?

– Из Владивостока… – ещё тише сказал Сорокин.

– Ну, ты даёшь, парень! – восхитился сержант. – Ты хоть знаешь, где Владивосток?

А курносый солдат, румяный, точно девчонка, сказал:

– Не тушуйся, пацан. Заливай дальше!

– Я не заливаю, – сказал Сорокин. – Я трое суток ехал.

– Ребята, – вмешался ещё один солдат, – а может, и верно, может, пацан правду говорит? Ты что, из дома сбежал, что ли?

– Ну да, – сказал Сорокин.

– А сюда-то как попал?

– Меня из поезда высадили, – сказал Сорокин. – Проводник знаете какой злой попался!…

– Мать-то у тебя есть?

Сорокин молча кивнул.

– Голову небось из-за тебя потеряла? Волнуется небось, переживает, ищет тебя. А, Воробьёв?

Сорокин опять ничего не ответил, только съёжился.

– Эх, Воробьёв, Воробьёв, как же ты так? Чего тебе дома не сиделось?

– У меня сестра на скрипке играет, – сказал Сорокин.

– Ну и что?

– Мешаю, говорит, ей. Из дома гонит.

– Ишь ты! Она что, не родная тебе?

– Ну да, – сказал Сорокин.

– Ребята! – сказал курносый солдат. – Здесь, кажется, дело серьёзное. Давай, давай, пацан, рассказывай, не бойся. Это, брат, никому не позволено – детей из дома выгонять! Подумаешь – цаца, на скрипке играет! Отца-то нет у тебя?

Сорокин мотнул головой.

– Отчим, что ли?

– Ну да, – сказал Сорокин.

Он совсем разошёлся. Он рассказал про интернат, куда его определили по требованию сестры, той самой, которой он мешал играть на скрипке, и про коварную воспитательницу в интернате, по прозвищу Лиса Алиса, и про то, как он трое суток прятался под полкой в вагоне скорого поезда…

– Да ты голодный, наверно? – спохватился вдруг всё тот же курносый солдат. – Есть хочешь?

– Угу, – сказал Сорокин.

И тут же перед ним оказалась банка сгущённого молока, и кружка с кипятком, и огромная горбушка серого хлеба.

– Рубай, рубай молоко, не стесняйся, – говорил сержант, подсовывая ему столовую ложку.

Сорокин и на самом деле почувствовал, что проголодался. Он принялся за еду, а солдаты с удовольствием наблюдали, как он ест.

– Ничего, не бойся теперь, мы тебя в обиду не дадим…

– Может, ещё хлеба подбросить, а?

– Ну-ка, Смирнов, принеси парню ещё кипятку!…

– Ребята! – сказал вдруг курносый. – А что, если… Оставить парня у нас… Сыном полка, а?…

– Так тебе и разрешили! Сейчас не военное время…

– Ну и что, что не военное! Если попросим… А, ребята? – Он обнял Сорокина за плечи. – Ишь ты, худющий какой! Сразу видно – некормленый… Ничего, у нас на солдатских харчах быстро поправишься! Ну как, Воробьёв, пойдёшь к нам сыном полка?

Ах, если бы он и правда был Валеркой Воробьёвым из Владивостока!

Как хорошо ему было сейчас сидеть среди солдат и чувствовать себя в центре внимания! А может быть, можно сделать как-нибудь так, чтобы он был и сыном полка, и сыном своей мамы одновременно!