Дела семейные

— Да тут затеял я в порядке заполнения досуга одно дело, уж подлинно от безделья рукоделье, — с какими-то виноватыми интонациями говорил Владимир Александрович, — решил свести в один альбом все спроектированные мною города. Это нефтяной город, каким он был при его основании. А это мой план, по которому он строился... А вон там лежит фотография — это современный вид города, когда все мои наметки уже осуществились.

— Ничего похожего, здесь большие здания, множество деревьев.

— Так все и было задумано, и, откровенно сказать, задумано было скромнее, чем сейчас получилось. Знаешь, оказывается, сколько городов я спроектировал? Сто семьдесят два! Это ты меня разжег своим разговором, вот я и расхвастался. Что станешь делать, молодость рвется в будущее, старость оглядывается в прошлое!

— Из твоего прошлого вырастает наше будущее...

— Ты всегда меня понимал, — проговорил отец, положив руку на плечо сына. — А Лелечка хотя по доброте своей и помогает мне, но ее совсем это не интересует.

Что-то было в голосе отца, заставившее Леню тревожно оглядеть его. Что он — болен? Нет, это не болезнь!

— У тебя что, папа, неприятности какие-то? — тревожно спросил Леонид.

— Как сказать, неприятностями это назвать нельзя...

И он рассказал сыну о встрече со Сталиным и о последствиях этой встречи.

Заявление Владимира Сомова, в котором он выразил желание перейти на работу в Комитет, возглавляемый Касьяненко, было встречено с облегчением и удовольствием, — то, что должно было произойти, происходило легко, без усилий, в высшей степени благопристойно. Правда, встретившись с Фивейским, Владимир Александрович понял, что старик искренне огорчен и взволнован тем, что ему не придется больше работать вместе с Сомовым, и это проявление искренней привязанности со стороны старого человека, с которым в свое время они столько спорили, было очень приятно Владимиру Александровичу.

Но уже и сейчас Бориса Миляева утвердили вторым заместителем президента Академии, и было понятно, что, как только Сомов перейдет в Комитет по строительству, Миляев будет утвержден первым заместителем президента. Ну, а там... ведь Антон Георгиевич тоже не бессмертен!

Ко всему этому у Владимира Александровича выработалось отношение пассивно-философское. Переход в Комитет, под непосредственное руководство симпатичного ему Алексея Алексеевича, его устраивал, а пока этот переход оформлялся, он занялся делами такого рода, за одним из которых и застал его сын.

Леня был первый человек, с которым так откровенно говорил Владимир Александрович. Дочка хотя и знала обо всех этих делах, но понять их толком не могла и старалась просто, по-женски отвлечь отца лаской, теплом, вниманием. Нина Леонидовна сначала было очень встревожилась, — как же так, не угодил самому товарищу Сталину! Но когда узнала, что Владимир Александрович переходит в Комитет при Совете Министров, что он будет на должности, соответствующей должности заместителя министра, и что бюджет семьи не уменьшится, она успокоилась.

10

Болезнь прошла. Но она оставила по себе памятку — Владимир Александрович мог засыпать только в кресле и потом переходил в постель. Из дома он почти не выходил, февральские вьюги и метели мешали прогулкам. Да и куда было ходить? В Академии его отставку приняли, в Комитете еще не утвердили, вот он и сидел дома. Он плохо спал ночью и чувствовал сонливость днем. Сильно ссутулившийся, но все же большой и внушительный в своем новом пестром халате, который ему подарила под Новый год Нина Леонидовна, разгуливал он по кабинету, вожделенно поглядывая на большую софу, но лечь боялся — в постели его охватывало удушье. Из-за этого-то он и полюбил сидеть в кресле, задремывал и просыпался, снова задремывал и, додумывая то, что приходило в голову в полусне, незаметно снова переходил от мыслей к сонным видениям.

Так сидел он в кресле в ту беспокойную ночь начала марта. Два дня назад был опубликован бюллетень о болезни товарища Сталина. На улице было тепло, и в открытую форточку тянуло талым весенним снегом. Владимир Александрович дышал с наслаждением, с каким дышат только те, у кого болит сердце, и против обыкновения ни о чем не думал, хотя, казалось бы, именно сегодня было о чем подумать.

Дверь скрипнула, Владимир Александрович повернул голову — вошла жена.

— Ты не спишь? Что, опять удушье? — тихо спросила Нина Леонидовна. В белом пеньюаре она казалась особенно высокой, статной, и лицо ее в черной раме волос было совсем молодым; точнее говоря, он угадывал, узнавал эти с юности милые ему черты.

— Нет, удушья нет, — сказал Владимир Александрович, целуя ее руку. — Очень дышится легко... — добавил он виновато, ожидая, что Нина Леонидовна будет бранить его за раскрытую форточку и сетовать на непослушание. Но она против обыкновения не обратила на форточку никакого внимания.

— Мне страшно, — жалобно сказала она, удержав его руку в своей и опустившись на большую софу, где он обычно спал. — Неужели ему никак нельзя помочь? И как мы без него будем?