Дела семейные

— Да, в загс, обязательно в загс! — сказал он громко.

Еле заметная улыбка долго не сходила с ее губ.

— А это совсем не надо.

— Ну почему?

Она молча и неторопливо расчесывала волосы. Леонид снизу из предрассветных сумерек видел ее лицо, которое после того, что произошло и накрепко соединило их, стало еще более привлекательно-таинственным.

— Что ж, — сказала она со вздохом. — Я вижу, ты все-таки ничего не понимаешь. Нелегкий это будет сейчас для меня разговор... — снова повторила она. — Но без него, видно, не обойтись, не обойтись... — И она вдруг опустилась к нему, уткнулась ему под мышку и стала совсем маленькой и беззащитной. — Мне так хорошо, — невнятно проговорила она, словно сквозь сон. — Просто у меня сил нет говорить обо всем этом...

— Ну, и не надо, — испуганно сказал он, обнимая ее. — Ну, не надо, хорошенькая моя...

— Нет, надо, надо, — сказала она и сделала движение, чтобы подняться. Но он удержал ее. — Помнишь, ты рассказывал, что тебя должны для работы в конструкторском бюро обязательно засекретить?

— Ну, помню, — нетерпеливо ответил он. — При чем тут...

— Так что же ты, будешь так и писать в анкете и в автобиографии, что отец твоей жены арестован как враг народа по пункту такому-то, то есть за участие в контрреволюционном заговоре?

— Но ведь этого же всего не было! — сказал он с отчаянием.

— Да я лучше тебя знаю, что не было... — И вдруг слезы брызнули из ее глаз, и она закрыла лицо руками. — А писать-то ведь нужно!

Разговор этот прекращался и вновь возобновлялся. Уже раннее веселое солнце показалось среди ветвей и брызнуло сквозь ветки красновато-щекотными лучами. И какая-то смешная маленькая птица, нахохлившаяся, с коротким хвостом, стала время от времени прилетать к ним, подлетать близко и, усевшись на ветку, глядя своими черненькими блестящими глазками, — «чивит-чивит» — словно спрашивать у них о чем-то, и они, обнявшись, смеялись, глядя на нее.

Много всего было в эту ночь и в это утро: и слезы, и смех, и незабываемые слова нежности, и серьезный разговор, такой серьезный, какого ни он, ни она еще в жизни не вели.

Когда они уже встали с земли, Вика сказала ему:

— Леня, я понимаю жизнь гораздо лучше, чем ты. Нет, ты не обижайся, в этом нет обиды. Ты все равно мой муж теперь, и я так счастлива, как никогда не была. Но если мы сделаем так, как ты хочешь, и запишемся в загсе, поверь мне, из-за этого будет плохо и трудно. Приходи ко мне, бывай у нас сколько хочешь...

— Я тоже дома скажу и приведу тебя к нам! — сказал он.

Вика опять усмехнулась:

— Хочешь мамашу свою обрадовать тем, что сошелся с замасленной девкой с производства?

— А что мне до того, что они оба скажут! — упрямо ответил он.

— Нет, ты не смей так говорить, — строго сказала Вика. — Мне, конечно, нет дела до нее. Но ты даже не можешь понимать, что это значит — родные отец и мать, потому что они всегда при тебе. А я понимаю.

8

Студент архитектурного института Борис Миляев был во время Великой Отечественной войны в рядах действующей армии, получил тяжелые ранения и только в 1948 году вернулся в институт. Красивый и болезненный, заслуживший на фронте несколько орденов, простой и дружелюбный в обращении, он был встречен очень благожелательно, ему помогали в усвоении предметов, которые он позабыл за годы войны. Впрочем, учился он усердно и работал в мастерской Фивейского, который тоже благоволил к нему.

Все складывалось удачно в жизни и в работе Бориса Миляева до злополучного просмотра. Столкновение с Крылатским было само по себе большой неприятностью. Но после просмотра, по договоренности с Сомовым, Касьяненко прислал в Академию бригаду Гипрогора, состоящую из инженеров-строителей, и они подвергли уничтожающей критике все проекты, причем особенно досталось проекту Миляева.

Фивейский, на поддержку которого особенно рассчитывал Миляев, был в длительном отпуске — отдыхал и лечился. Борис мало рассчитывал на поддержку Сомова, заменявшего Фивейского, но против ожидания Сомов его поддержал.

Из-за припадка ревматизма Владимир Александрович не мог выйти на работу, а ему нужно было увидеться с Борисом Миляевым, чтобы поговорить о всех вопросах, которые встали перед ним последнее время. Он попросил молодого архитектора зайти к нему домой. Миляев с восторгом исполнил просьбу самого заместителя президента Академии градостроительства, такого почтенного и даже внушавшего ему некоторую робость.

При всей любви к русской старинной архитектуре, Миляев был вполне современный молодой человек и понимал, что Фивейский со всем своим огромным авторитетом был все же беспартийный, следовательно, направляющая линия Центрального Комитета партии осуществлялась через посредство Сомова, старого и испытанного члена партии. И то, что Сомов отнесся к нему более чем любезно, Миляев рассматривал как подарок судьбы. Предварительно узнав, что у Сомова жена красавица и молоденькая дочь, он по дороге зашел в цветочный магазин, по своему вкусу подобрал огромный букет цветов и вручил его Леле, открывшей ему дверь.