Дегустатор

Так продолжается и по сей день. Яства, вдохновляющие мужчин на сочинение стихов, яства, ради которых женщины раздвигают ноги, а министры продают государственные секреты, оставляют меня равнодушным. Даже когда я не пробую блюда для герцога, а сижу один в своей комнате при свете одинокой свечи, с кусочком хлеба и сыра на тарелке, я ничего не чувствую. Но это не такая уж большая цена. Если бы все эти годы я наслаждался едой, то со временем потерял бы бдительность, а враги герцога только этого и ждут. Ну уж нет! Как бы ни хотелось мне получать удовольствие от еды, жизнь я люблю все-таки больше.

Было уже так поздно, что начали пробуждаться птицы, а банкет все еще не кончился. Щуплый человечек с желтыми зубами, большущими бровями и сопливым носом встал из-за стола, готовясь произнести речь. Я заметил, что слуги выскользнули из зада, и попытался последовать за ними, но они захлопнули дверь прямо у меня перед носом, и я услышал, как они прыснули там со смеху. Человечек откашлялся и начал:

— Септивий, смиреннейший, из ораторов, выражает тебе, о величайший из владык, герцог Федерико Басильоне ди Винчелли, свою горячую признательность.

Я точно не помню, что именно сказал Септивий той ночью, но с тех пор я слышал столько его речей, что могу пересказать их во сне. Во-первых, он превознес герцога Федерико так, словно тот был Иисусом Христом и Юлием Цезарем одновременно. Потом он заявил, что, будь тут Цицерон, он не сказал бы: «Давайте есть, чтобы жить». Нет! Он сказал бы: «Давайте жить, чтобы есть!» — поскольку это самый великолепный банкет на свете.

— Он освобождает наши чувства, и, вкушая фрукты, которые Господь насадил в садах Корсоли, мы поглощаем самый рай!

Мало того, что я не мог наслаждаться едой — теперь мне пришлось слушать, как этот кретин ее восхваляет!

— Этот чудесный пир, — заливался Септивий, — не только позволяет нам ощутить гармонию с природой, но и соединяет наши сердца. Все раны сегодня затянулись, все ссоры забылись, ибо пища — лучший лекарь!

Я так и слышал, как ворчит мой отец: «Вот придурок! Что за чушь он мелет?»

Затем Септивий принялся восхвалять рот, поскольку в благодарность за еду тот рождает слова.

— Слова, сдобренные яствами символизируют союз человека и природы, человека и общества, а также тела и духа. Разве Христос не сказал: «Сие есть Тело Мое… Сие есть Кровь Моя»  [21]? Соединение тела и духа вызывает в нас иной голод, утолить который способен только Бог!

Он сделал паузу и отхлебнул вина.

— Разговоры на действительно удачном банкете не бывают ни слишком глупыми, ни слишком умными. Они текут так, что к ним может присоединиться любой. Ибо нет ничего хуже, чем положение, когда инициативу за столом перехватывает кто-то один и произносит длинные скучные речи, которые сводят на нет наслаждение от еды…

— Ты прав. Нет ничего хуже, — перебил его герцог Федерико. — Я пошел спать.

Он встал и зашагал через зал, как пьяный. Через мгновение гостей как ветром сдуло.

Розовые пальчики зари уже просунулись между холмов, когда Томмазо сказал:

— А теперь мы поедим!

И повел меня в столовую для прислуги.

Глава 7

Интересно, что сказал бы Септивий о пище для слуг. О пище? Какое там! Пищу готовят на кухне, а эту дрянь готовили на погосте. От каждого перепела или каплуна, которые подавали на банкете, нам достались клювы и когти. От каждой козьей ноги — копыто, от каждой колбаски — хвостик. Все молчали. Никто не произносил речей и не шутил. У всех были усталые лица. Сидя при бледно-желтом свете свечи из свиного сала, мы из последних сил притворялись, что наши «блюда» так же великолепны, как и те, которые мы подавали гостям. Я вдруг вспомнил о Миранде.

— Моя дочь! Я должен найти ее…

— Она уже поела, — сказал Томмазо, обсасывая скрюченную черную куриную лапку так, словно это был самый лакомый кусочек на свете. — Попробуй десерт.

Он поставил на стол чашку с фигами, виноградом и сливами, такими гнилыми, что их трудно было отличить друг от дружки. А потом, взяв какую-то помятую гадость в форме яблока, добавил:

— Пойдем, я отведу тебя к ней.

Он пошел пружинящей самоуверенной походкой по лабиринту коридоров и лестниц, вгрызаясь в яблоко и плюясь семечками в других мальчишек. Наконец мы оказались в маленькой комнатушке напротив конюшни, где на соломенных тюфяках спали трое парней. Миранда, кутаясь в ветхое одеяло, свернулась калачиком на таком же тюфяке. Я схватил своего поводыря за руку.

— Спасибо тебе за доброту!

Томмазо смотрел на лицо Миранды, которое даже в зеленоватом свете факелов было нежным и прекрасным.

— Buona notte!  [22] — отозвался он и, склонив голову набок, ушел, насвистывая себе под нос.

Я лег рядом с Мирандой и обнял ее. Меня окутал запах свежести и чистоты. Я прижался лицом к ее щечке и возблагодарил Господа за то, что он уберег мою дочурку от напастей. И все же, несмотря на крайнюю усталость, уснуть я не мог.