Дефицит

Каждый совершенствовался по-своему. Марина меняла прическу, меняла одежду, облик ее стал вполне столичным, покупала все только импортное, навязывала и ему свой вкус, к одежде он был всегда равнодушен, занялась мебелью, опять же импортной. Менялось и отношение ее к своему городу — дыра, провинция, скептически отзывалась о том о сем, он же больше молчал или коротко огрызался. Он как бы остановился в своем развитии, а Марина росла и доросла до того, что решила переехать в Москву, где была возможность устроиться участковым врачом, но прежде они должны развестись — для прописки. Она поедет одна, поживет некоторое время в общежитии для лимитчиков, работа ее вполне устраивает, всего два-три больших московских дома — и весь твой врачебный участок, совсем не то, что здесь, бегай по всему околотку. А потом, когда она получит уже постоянную прописку, он приедет в Москву, они снова зарегистрируются и будут жить-поживать в столице. Ничего предосудительного в этом простом маневре она не видела, так многие делают, условия заставляют. «Поезжай, — сказал он ей, — ко всем чертям! Ищи там себе другого мужа». Марина передумала, но рубец на их отношениях остался и время от времени давал о себе знать. Малышев терял в ее глазах все больше и больше. Потом и самому Малышеву предложили работу в Москве, предупредив, правда, что потребуются терпение и выдержка, прежде чем ему добьются прописки, а квартиру он уже будет пробивать сам. Он согласился — еще бы, с такими хирургами, с таким оснащением, с такими методиками поработать! — вернулся в свой город и ходил, как в воду опущенный, дезертиром себя чувствовал, отступником, работа не ладилась, настроился уже на Москву, но там решение затягивалось, и месяц прошел, и два, и уже три, его утешали, говорили, что таков обычный путь, сначала дело идет к министру и надо ждать, потом в Моссовет и опять ждать, ну и квартиру потом ждать само собой. Он нервничал, звонил, торопил, надоедал, в конце концов плюнул и отказался. Хватит ломать комедию. Нужен вам хороший хирург — берите, прописывайте, обеспечивайте жильем. Ах, вам трудно. Так разгребите кучу дельцов, которые там у вас ловчат, комбинируют, устраивают фиктивные браки, заселяют столицу не теми, кем надо, а не можете разгрести — живите с ними, ему и здесь неплохо. Здесь он — Малышев, а там никто. Вскоре назначили его заведовать отделением, поняв все-таки, что терять такого хирурга не следует и надо ему предоставить больший простор. Потом почистили кадры в медицинском институте, Кучеров позвал его на кафедру хирургии, читать студентам лекции. Малышев отказался по причине в общем смысле нелепой — не хотелось ему тратить время на преподавание. Кто умеет, тот делает, а кто не умеет, тот учит. Грубо, несправедливо к ученым, но надо же что-то придумать в собственное утешение. Да и преподаватели, как загнанные лошадки, днем бегают по аудиториям, а вечером по общежитию, следя за нравственностью своих подопечных кроликов, устраивая собрания, обсуждения-осуждения, турпоходы, готовя стопроцентную явку на субботники, на сельхозработы, на демонстрацию. Он остался в своем отделении и будет в нем до конца дней — решено. Потому что здесь он нужен людям без всяких там лимитов, прописок, ухищрений — нужен прямо, срочно и безотносительно. Марина говаривала при случае, что он со своими способностями мог бы уже стать и доктором наук и профессором, ставила ему в пример того же Веньку Кучерова, их сокурсника, серого из серых, а ведь он уже кандидат наук, доцент, и докторская у него наготове. Он орал на нее за такие речи, будь его воля, он бы декретом запретил ученые степени, разложения от них больше, чем пользы. Как-то в Москве рассказали ему историю, с которой пошла знаменитая фраза Бурденко: «На вашей диссертации только портянки сушить». Дело было вскоре после войны, приехал как-то в клинику Бурденко молодой хирург из Сибири, человек редкого трудолюбия и упорства. Бурденко ему благоволил, как сибиряку, сам он когда-то учился в Томском университете. Молодой хирург успешно делал операции, а жил плохо, ютился где-то на окраине, одежонка как у всех сразу после войны, сапоги дырявые, вечно в них хлюпало, а дело было осенью. Сибиряк не только днями бывал в клинике, но нередко оставался и на ночь, уработается за день, а ехать до своего приюта далеко. И вот однажды ночью вызвали Бурденко по срочному случаю, приехал он в клинику, прошел в кабинет и видит такую картину: на диване сном младенца спит его сибирский коллега, раскисшие сапоги стоят рядом на персидском ковре, а на письменном столе профессора, между пухлыми томами диссертаций растянуты бурые портянки и на них направлена включенная лампа-рефлектор. Бурденко на цыпочках прошел к столу, взял, что ему надо было, и тихонько вышел. После этого случая, говорят, и вошла в обиход его знаменитая фраза. Кстати, он приглашал этого молодца работать у себя в клинике, но тот наотрез отказался — там, в Сибири, в родном поселке, он как хирург, нужнее. Малышева эта история растрогала — будто о нем самом…