Дефицит

— Зря, надо было врезать. Чтобы не писал заявлений. — Все у Бориса просто, так вот и надо жить. — Короче, учти, я свидетель авторитетный, докажу, кому хочешь, что ты его пальцем не тронул, а он — свинья есть свинья. — Он говорил громко, открыто, будто вдвоем сидели, соседа не было, либо он глухой, либо уже помер, — удивительное свойство. Если бы они оказались с Борисом в автобусе, где людей битком, он бы говорил точно так же.

Однако сосед не помер, он опять неожиданно вмешался:

— Скажите, какое, на ваш взгляд, главное зло сейчас?

— На мой взгляд, — Борис подчеркнул «мой», — главное зло, когда сам не живешь и другим не даешь. А вы как считаете?

— Спасибо, — сказал старик и больше ничего не добавил, не ответил на вопрос Бориса, будто лежит без обратной связи. Или у него тоже открытость, только своя — открытость молчания.

Борис цельный по-своему, всегда готов помочь, выручить и говорит о происшествии трезво и приземленно, как и полагается в этом жестоком мире — врежь ему, а меня в свидетели, что пальцем не тронул…

Он совсем не хотел портить настроение Малышеву, хотя мог бы и предвидеть такой результат, мог бы, но зачем, если по его мнению, чем больше знаешь, тем лучше? Пусть Малышев знает, что в критический момент у него будет поддержка, зачем молчать? Если Зиновьеву подобной мелочью нельзя сорвать настроение, то, значит, и другим нельзя. А информация его важна и нужна.

После ухода Бориса Малышеву захотелось курить да так неотвязно, так стало невмоготу, что он дернул шнурок. Сестры долго не было, наверное, нет у них сейчас тяжелых больных, никто не звонит и они невнимательны. Лампочка на панели горела зеленоватым дьявольским огоньком.

…Борис вслепую идет свидетелем защиты, так же как Чинибеков вслепую идет свидетелем обвинения — двое слепых с разных сторон. А Малышеву нужна очевидная справедливость. «Из унитазов не пить», — очень на него похоже. За этой формулой масштаб его личности и сложность его программы я широта души. Все, разумеется, в кавычках. А если без кавычек — догматик, резонер, дуб. Зато самокритичный. Сосед может сказать о нем — фигура не драматическая, а скорее комическая…

Вбежала, наконец, сестра, сразу на панель взглядом, у кого горит, кому плохо? Испуганная, краснолицая, полная и немолодая.

— Что с вами, Сергей Иванович?

— Хочу курить.

— Что-о вы, Сергей Иванович, — она разулыбалась, полагая, что он шутит. — У нас нельзя, а вам тем более.

— Я сам знаю, что мне можно и чего нельзя. Я врач.

— Сергей Иванович, как же это, курить, в вашем состоянии!

— Я вам напишу расписку. — От угрозы отказа жажда его закурить утроилась.

— Давление подскочит, Сергей Иванович, что я с вами буду делать? — Ей не до режима, она действительно боится, а вдруг его кондрашка хватит?

— Только одну сигарету, я вас очень прошу.

— Я сейчас позвоню Алле Павловне, если она разрешит… — Сестра знает, что не разрешит, да звонить нельзя по такому глупому поводу, от этого растерянность ее еще больше. — Может быть, потерпите, Сергей Иванович? Что я с вами буду делать?

Ему жалко сестру, откинет он копыта, а ей отвечать, — все-все прекрасно он понимает, но если не закурить сейчас, немедля!..

— Я вас очень прошу, а то у меня опять будет криз. У меня абстиненция, поймите, синдром отнятия, нельзя так сразу, я вам повторяю, я врач!

Сестра ушла. Звонила она Алле Павловне или не звонила, но минуты через три принесла сигарету. Одну. Встать и выйти он не может, спросил позволения у соседа.

— Курите спокойно, дверь на балкон открыта, до прихода врача все проветрится.

От первых затяжек стало полегче, захотелось поговорить, и он спросил соседа:

— Давно лежите?

— Третий день.

— Тоже давление?

— Нет, страх. Я Телятников, главный режиссер театра. Теперь, вероятно, бывший главреж, в связи с этой историей.

Вон как, сошлись в одной палате главреж и главрез.

— А чего вы испугались?

— Не знаю, страх сильнее сознания. Собрание закончилось, все встали и ушли, а я остался сидеть, отнялись ноги. Миопатия. Ковалев и Астахов привезли меня сюда.

Вот вам, пожалуйста, Алла Павловна, — тоже стресс, но не криз, а миопатия, отказали мышцы, у бога всего много.

— Смешно, уморительно, но я будто навечно прирос к креслу, не желая расставаться с театром. Какой повод для сарказма, вы не находите? — Старик хихикнул мелко и несолидно.

— Ну а при чем здесь вы, собственно говоря? — попытался его утешить Малышев, понимая, что в такой ситуации все при чем, а руководство тем более, уж так повелось, непременно кто-то должен нести ответственность за действия совершенно взрослого самостоятельного человека. Главреж мог ему покровительствовать, не зная, конечно, что будет дальше. — Он был вашим учеником, опорой, надеждой, вы его возносили?