Деды и прадеды

Бред, бред, невозможный бред. Он — кадровый офицер. И без моря. «Товар-р-рищи офицеры!» Только два года назад, в 1953-м, на сборах в Феодосии, он так много слышал о будущем, о дальних походах, о новых кораблях, о новом оружии. Сколько же они учились и до хрипоты спорили в кубриках — они, боевые офицеры. Учились снова делать свою работу, как всегда привыкли…

К чёрту. Все кончено.

Alles.

Он чувствовал себя голым, сдавая оружие, расписываясь в бесконечных бумажках. Рядом с ним такими же тенями, стараясь не встречаться глазами, расписывались другие офицеры, знакомые и незнакомые. Это было так невыносимо, господи, как же это было невыносимо унизительно — выйти за ворота базы, идти с чемоданчиком, налегке, идти никем, оставляя за спиной то единственное дело, которое он любил всем сердцем, в которое врос. Это было невозможно! Невозможно, невозможно…

Он прекрасно помнил возвращения из походов, те прыжки пули под сердцем, когда он выпрыгивал из попутки, весело бил по крылу, договариваясь с белозубым курносым водителем. Такое долгое, такое очень морем просоленное ожидание растягивало секунды на часы, он помнил, как навстречу ему рыжим огоньком выпрыгивала Зосечка. И быстрые сборы. Он подхватывал на руки весело хохочущую пухленькую дочку. А мама смотрела на них и утирала слёзы. И он сажал Зосечку на плечи, целовал мокрые мамины щеки, подхватывал свой чемоданчик, узелок с Зоськиными вещами и бежал к воротам, за которыми уже сигналил водитель. А из-за забора смотрели соседки и смеялись, что-то кричали Ульяне, любуясь такой вот ловкостью молодого офицера и его дочки. А потом они сидели в кабине; Зосечка, не замолкая, рассказывала ошалевшему шоферу все подробности жизни её многочисленных котов, кошек и котят, хвасталась папочкой, играла с Васиным орденом, намертво прикрученным к кителю, гладила его щёки, тёплым, господи! каким тёплым клубочком она прижималась к его груди… И сердце пыталось стучать тише, чтобы не разбудить толчками уснувшую дочку.

Машина пылила по проселкам, бренчала по брусчатке на Житомир, солнце раскаляло кабину, водила крутил головой, терпел, не курил, ребёнка жалел, спрашивал, на каком фронте, где получил тяжёлое, о ранениях средней тяжести и не говорили, как о мелочах. Да рассказывали друг другу простые и от того страшные, за горло берущие истории, такие, которые можно рассказать только случайному попутчику, зная, что никогда уже не встретишь этого человека, на мгновение, на минутку, на короткий час, всего один час жизни становящегося близким. Близким, потому что понимал. Понимал потому, что без слов мог угадать то, что спрятано за словами, за паузами, за тишиной, за блеском глаз. И объединяло их ещё и любопытство. Простое человеческое любопытство и участие — узнать, как это? Что чувствовал твой случайный попутчик, когда его тоже хотели убить? Что с ним происходило, с ним, не снаружи, нет, снаружи было понятно — приказ, вперёд, выжить, ни шагу назад, отлежаться, выжить, спасти, убить — а что с ним было внутри? Что он думал? О чём кричал беззвучно? Ведь это невозможно вот так вот — всю жизнь носить в себе все накопленные страхи, все эти ожидания и мелькания смерти перед глазами. Всё было у каждого только своё, только своё — страх, ужас, боль, вкус крови во рту, тишина госпиталей, крики в операционных, седые головы, звон в ушах после бомбёжки, предательство, спасение, дружба, любовь, грязь, холод, разбитые руки, запах масла, горящий бензин, солёная вода. Это было своё, день за днем, только война была общей на всех.

И разговор затихал, каждый думал о своём, водитель крутил головой, о чём-то вспоминая, а Вася держал на руках разоспавшуюся Зосечку, вдыхая такой сладкий запах ребёнка, и ждал, ждал, ждал. Так умеют ждать только моряки, возвращаясь из похода. Он чувствовал, что пружина ожидания медленно-медленно, неудержимо разжимается, так нежно-больно расширяет его сердце. И запылённая машина проезжала по узеньким улочкам Житомира к пединституту, он осторожно выбирался из кабины, а Зосечка со сна всё хотела прилечь на чемоданчик, маленькая трёхлетняя пухленькая девочка со слюной сладкого сна на щеке. Водитель выходил тоже, подавал чемоданчик и узелок.

Крепкое рукопожатие. Взгляд. Глаза в глаза. Без слов. Слова не нужны. К чему слова? Без слов лучше. Слова — шелуха. Ненужная шелуха. Да и к чему? Напрасно всё. Жизнь не напрасна. Пускай. «Будь счастлив, лейтенант. Хорошая у тебя дочка.» — «И тебе удачи». «Пока». «Пока». И они за секунду прощались — не узнав, ни как зовут попутчика, ни где и как он будет жить всю оставшуюся жизнь. Потому что объединила их на этот час их несостоявшаяся смерть, а жизнь разъединила.

Так бывает.