Дедейме

Машинально Шекер заплела косу и встала возле раковины, в которой уже было несколько тарелок и кастрюль. Намылив губку, она принялась мыть посуду. Ей хотелось спрятаться, и лучшего места нельзя было придумать. Она может стоять здесь весь вечер, и никто ее не заметит, никто не найдет. Она даже может поплакать. Она есть, но ее нет, человек-невидимка. Кто обратит внимание на тихую девочку в старом халате, сшитом Митрофановной из лоскутков, оставшихся от разных отрезов ткани? Никто! И она сама – ничто, пустое место, она есть, вот она стоит, моет посуду, вытирает ее полотенцем. Чистую посуду забирают, грязную кладут в мойку, а ее не замечают. Значит – ее нет. А посуду моет агрегат, робот, машина. Да, она – автомат. Во всяком случае, она хотела бы стать роботом, таким роботом, который не может чувствовать, сомневаться, страдать, а может только исполнять приказы. Нажал на кнопочку – он работает. Нажал еще раз – перестал работать.

Вся ее жизнь запрограммирована наперед: она родилась, чтобы быть утехой стареющим бабушке и дедушке, которых должна называть мамой и папой, чтобы не чувствовали себя стариками, – раз у них юная дочь, значит, они – молодые родители. Она должна быть преданной и послушной, а когда придет время – выйти замуж за того, кого выберут Натан и Ханна. А уж они-то плохого не пожелают, выберут самого перспективного зятя. А потом она будет рожать детей.

Нет, только не детей! Она не хочет, чтобы и у нее забрали ребенка! Свекровь может сказать, что она еще слишком мала, чтобы его хорошо воспитать. Потом она родит еще, и лет до сорока будет рожать – ребенка за ребенком, пока не выдохнется и не станет толстой и беззубой. Муж больше не будет к ней прикасаться, они начнут спать раздельно, он найдет себе молодую любовницу. Но и разводиться они не будут, ведь она – мать его детей. Ее будут демонстративно уважать, о ней будут петь песни и сочинять стихи.

Заиграла грустная мелодия, но во дворе все зашевелилось: сыновья хватали своих матерей за руки и тащили на танцплощадку. Грузные восточные женщины делали вид, что сопротивляются, но все равно шли. Полноватый певец в белом сценическом костюме стер пот со лба – до этого была энергичная веселая попса, и он пел, приплясывая. Войдя в образ лирического героя, он схватил себя за лацканы пиджака. Его голос вибрировал, и казалось, что сейчас он заплачет. Он пел песню про маму:

 Ой, мама, любимая мама,
 Ты счастье, ты радость и покой.
 Моя ты хорошая мама, родная,
 Нигде не найти мне такой.

 Счастье тому, у кого есть мама –
 Мама дитя всегда обогреет.
 И от глаз врагов защищала нас мама,
 Не давая в обиду детей.

 Ой, мама, любимая мама,
 Любимых волос седина. Хорошая, мама родная,
 Ты любимому сыну верна.

Шекер слушала песню и думала о своем. В последнее время Ханне почти каждый день приносили фотографии парней, и она оставляла их как бы случайно на столе, ни о чем не спрашивая Шекер. Ее фотографии Ханна тоже отдавала, без спроса, разным незнакомым женщинам, которые оказывались знакомыми знакомых или родственников, пришедшими поговорить на деликатную тему. Часто это были гости из других городов, несколько раз приезжали из-за границы – они увидели Шекер на видеозаписи чьей-то свадьбы и «сразу в нее влюбились».

Когда приходили «посмотреть Шекер», девушка должна была медленно и неспешно накрывать чайный стол. Чаще всего чай и угощение оставались нетронутыми – это был знак того, что Шекер понравилась посетительницам. Если чай выпивался, это означало, что ждать сватовства не стоит. Но Ханна не спешила выдавать Шекер замуж, пока из предложенных кандидатур ей не нравился никто. Шекер понимала, что с гостями мать говорит о ней, о ее внешности и характере («волосы густые, и цвет красивый», «покладистая и скромная», «не худышка, в собственном соку», «знает музыку и книжки»), а также о достоинствах потенциальных кандидатов в женихи («его отец устроил в правительство», «учится на стоматолога», «хорошие деньги делает – шубы шьет»), но ни разу она еще не почувствовала радости от ощущения себя вожделенным объектом. Ей казалось, что ее – такую невзрачную – просто невозможно полюбить, и желание взять ее в жены продиктовано исключительно достатком семьи. Не было того радостного щекотания, о котором рассказывали знакомые девочки, от предчувствия влюбленности, восхищенных мужских взглядов и признаний. Другие радуются новой жизни, мечтают выйти замуж, уйти от родителей, создать семью, завести детей – а она почему-то совсем не рада. Она, наоборот, мечтает только об одном: жить всю жизнь со своими настоящими родителями. Она была бы им поддержкой и опорой на старости, ухаживала, обслуживала бы их…

Песня о матери сменилась лезгинкой, и из-за шума Шекер не услышала, как на кухню кто-то вошел.