Деде Коркут

Река, крепкое дерево, черные горы, шатер – все эти объекты имеют определенный круг значений в обрядах и мифологических преданиях почти всех тюркских народов. Культ гор у тюрков был неотъемлемой частью культа Земли-Воды (Йер-Су). А почитание священных вершин зафиксировано еще у древних тюрков – оно было частью общего культа Земли-Воды. Вообще, чрезвычайно распространенное у многих тюркских народов почитание гор носит ярко выраженный родовой характер[10]. Дерево, как и гора, на вершине которой оно росло, также было одним из важнейших родовых культов у тюрков Южной Сибири. Иногда даже говорят об «одержимости» тюрков идеей дерева: «В представлениях тюрков Южной Сибири гора и дерево заменяют и дополняют друг друга» [Традиционное мировоззрение…, 1990, с. 32]. Примеров тому много, наиболее характерные обнаруживаются в обрядовом фольклоре тюрков Южной Сибири. Основной функцией этих знаков (горы и дерева) в самом широком культурном контексте тюркской традиции является маркировка социального устройства, родовой принадлежности[11]. Эта функция очень устойчива и существует не только у тюркоязычных народов Южной Сибири, но и в Средней Азии, где сохраняется «под видом» почитания мусульманских святынь. В «Китаб-и дедем Коркут», как мы видим на примере прорицаний, гора (daǧ), дерево (aǧaç) и река (su) также в первую очередь очерчивают родовое (следовательно, и личное) пространство. В тексте «Китаб-и дедем Коркут» есть прямое указание на это: «брат, вершина моей черной горы!» (X, Песнь о Секреке, сыне Ушун-Коджи; Книга Коркута), «Сын, вершина моей черной горы! Сын, разлив моей обагренной кровью реки!» – Kara daǧun yüksegi oǧul Kanlu suyun taşkunu oǧul (IV, Песнь о том, как сын Казан-бека Уруз-бек был взят в плен).

Сестра Бейрека причитает по брату: «Не играй, озан, не пой, озан. К чему это мне, несчастной девице, озан? Видишь эту гору? Там росли яблони моего брата Бейрека. Видишь эти воды? Из них пил мой брат Бейрек. Видишь табун? На тех конях ездил мой брат Бейрек. Скажи, озан, когда переходил ты лежащую напротив гору, не встретил ли джигита, чье имя – Бейрек? Лишилась я единственного брата, озан, а ты не знаешь! Верное мое сердце ранено, высокие мои утесы обрушились, тенистое мое дерево срублено, озан, а ты не знаешь! Не играй, озан, не пой, озан!..»

Согласно представлениям древних тюрков, весь мир и населяющие его люди были неотделимы от тюркского государства (эля) и составляли его, а каган мыслился как повелитель мира. Нарушение же миропорядка, согласно представлениям орхонских тюрков, влечет за собой потрясения и нарушения жизни государства, общества; мятеж бегов[12] приравнивается к космической катастрофе [Кляшторный, 1981]. У тюрков конец света понимался как крах социального устройства, основой которого был род, кодирующийся в культуре через определенные объекты окружающего мира, в свою очередь выполняющие ту же функцию в «Китаб-и дедем Коркут». Это иллюстрируют и примеры из остального текста «Китаб-и дедем Коркут»: «Твоя черная гора шаталась, шаталась и обрушилась; (вновь) поднялась она наконец! Твои обагренные кровью воды иссякли; (вновь) зажурчали они наконец! Твое крепкое дерево засохло; (вновь) зазеленело оно наконец!..» (III, Песнь о Бамси-Бейреке, сыне Кан-Буры); «Банучичек крикнула: „О мои свекор и свекровь! Ваша гора обрушилась – поднялась она наконец! Ваши воды пересохли – зажурчали они наконец! Ваш сын Бейрек пропал – вернулся он наконец! Свекор, свекровь, что вы дадите мне за радостную весть?“» Таким образом, упомянутые в прорицаниях Коркута объекты отсылают к традиционной тюркской социальной картине мироустройства (родовой), и в то же время в самом благопожелании реконструируется эсхатологическая модель древней тюркской мифологической системы.