Дед Пихто

Пять часов пополудни. Время — осёл: чем сильнее погоняешь, тем медленне тащится.

Радио транслирует какую-то совсем уже псовую попсу. Язык вроде русский — но со сломанным супинатором.

Калачов откладывает разговорник, лёжа натягивает свои красные штаны, слезает. Попутчики, пожилая пара, едят курицу, предлагают Калачову присоединиться. Калачов вежливо отказывается. Он обувается и выходит в коридор, бормоча: «Пфлястэр. Пфлястэр». Отыскивает приоткрытое окно, суёт туда ладонь, вертит ею, морщится — кажется, тихо стонет.

У Калачова нервный зуд. Нервное желе. Он бы хотел обклеиться пластырем или подраться с полицейским. У него чесотка изнутри. Он сам себе тесен. Так бы и выпрыгнул и побежал бы по зелени рядом с поездом. Или поднял бы тяжёлую, тяжёлую гирю. За неимением гири и полицейского Калачов нападает на ручку окна, толкает её кверху, опускает книзу, снова кверху — так несколько раз. Останавливается, тяжело и удовлетворённо дышит.

Он не думает о Рыбке уже давно. Что ему Рыбка, он взрослый человек.

И тут, как в насмешку, как диверсия, как шестерка поверх туза, — песенка по радио:

От печали до радости —

Реки и горы...

Калачов обомлел : до чего верно. Нет, ну до чего верно! Ведь вот они — реки и горы...

От печали до радости —

Леса и поля.

И леса, и поля — вот они. Примитив ударил в яблочко. Калачов ослаб и потёк, будто остов вынул из него Антонов: возраст, опыт, правила жизни, посторонние обязательства — всё долой. Осталась глупая, доверчивая душа, в сто сорок первый раз готовая обмануться, устремиться, руша преграды, вслед за бесплотным виденьем.

От печали до радости —

Ехать и ехать.

От печали до радости —

Лететь и лететь.

И не долетать никогда. Цель достигнутая — смерть, душа умрёт на месте. Она исчезнет в сто сорок первый раз, ты же знаешь. Останется остов — опыт, движимый правилами и обязательствами, — пустой скелет.

Ехать бы и ехать... Но как вот ей объяснить?!

Отыгрыш пейзажа: переливы зелёного цвета сквозь слёзы умиления, пестрота солнечных пятен. Ворона, летящая вровень с окном. Там — трактор на склоне, тут — деревенька, баба в исподнем посреди огорода. Собака раскинулась в тенёчке, увесистые шпалы сложены штабелями, ослепительный «жигулёнок» качается на просёлке. Тёмно-зелёная речка в ярко-зелёном опереточном боа, внезапное мелькание ферм моста перед носом. И снова — синь... леса и поля...

И ничего ты ей не объяснишь. Она всегда лучше знает:

От печали до радости —

Одно лишь дыханье.

От печали до радости —

Рукою подать.

Это она гонит вагон вперёд. Это она, душа, гонит вперёд время. Это мы, влюблённые дураки, крутим колёса жизни — остальные люди к нам подсаживаются по пути и соскакивают в нужном им месте, так и не поняв, что к чему, откуда такая мощь у пароходов и как может нестись по небу груда металла с ничего не объясняющим названием — «самолёт». А это все мы, влюблённые дураки, наслушавшись дурацких своих песен, развиваем бешеную тягу — от печали до радости...

Классная, кстати, аллитерация: да-ра-да.

Калачов смотрит на винтик рамы окна и чувствует себя остро живым. Он не шевелится, боясь спугнуть драгоценное чувство: ничего нет, кроме этой минуты и меня в ней. Мы с ней совпадаем полностью. Исчезло прошлое и нет нужды в будущем — всё здесь, уже. Это и есть настоящее время, в обоих смыслах: время сиюминутное и подлинное. Всё остальное — блеф. Деньги-меньги, стра-сти-мордасти, тело, дело, хлеб, кров, секс, призы, аплодисменты — всё блеф и испарения. Но в любом из этих испарений может настать такая минута. А может и не настать — никакой гарантии. Можно накачаться наркотиками и не получить кайфа — вот облом. Придётся увеличивать дозу. Или учиться впадать в блаженство на голом месте

— при виде вот этого винтика, например.

Пока рассуждал, чувство ушло. Плохо быть умным. Зачем я умный.

Калачов нервно смеётся. Ему опять нехорошо — страшновато и голодновато — как первобытному дикарю.

Он возвращается в своё купе, и, когда беспрерывно жующие попутчики предлагают ему пирожки, — не отказывается. Откушав и побеседовав о кулинарии, лезет к себе на полку. Четвёртый пассажир лежит напротив в каком-то странном летаргическом сне. Жив ли? Веер сюжетов.

Пожилая чета попутчиков льёт в чайные стаканы водку, выпивает её молча и ложится спать. Калачов наблюдает их манипуляции с благоговением перед непостижимостью бытия.

4 . Москва

В Москве Калачов не был ровно год. Он шёл по улицам, зорко глядя по сторонам: что нового? Ему почему-то не хотелось выглядеть провинциалом, — для маскировки пришлось разориться на баночку лимонада —образ «беспечного москвича» летом 1995 года: майка, просторные шорты «бермуды» и жестяная баночка лимонада в руке.

По части беспечности, кстати, дело обстояло из рук вон плохо. В каждом «бермудисте», вопреки его стараниям, чувствовалась закрученная пружина. Обратиться с вопросом к нему, конечно, можно было — но только в случае самой крайней необходимости и трижды перекрестившись.