Дед Мавр

Мария Степановна бережно хранила и оберегала все, что было связано с жизнью и со светлой памятью поэта. Мы часто собирались а просторном помещении, в «фонаре», где, как и при жизни хозяина, стояли до отказа заполненные книгами полки, висели на стенах написанные им коктебельские акварели, лежали разысканные им свидетельства далекого прошлого здешней суровой земли и смотрели на нас портреты и бюсты поэта, сотворенные талантливыми скульпторами и художниками. Большой, пышнобородый, с пушистой шапкой волнистых волос, перетянутых шнурком,— совсем такой, как его профиль, на веки вечные вырубленный природой из обрывающейся в море скалы Кара-Дага. И порою начинало казаться, что он вместе с нами внимательно слушает то, о чем сейчас говорит его жена.

Мария Степановна помнила, как высоко ценили поэзию мужа и Блок, и Брюсов, и Бальмонт, и Белый, и Анненский… Как многие критики отмечали глубину содержания, отточенность языка и безупречность формы его поэтических произведений… Как сам он всегда верил в свою страну и в свой великий русский народ… И как еще до Октябрьской революции бесстрашно добивался освобождения людей, заподозренных в большевизме, а после революции, во время гражданской войны, скрывал в своем доме от расправы белогвардейцев разыскиваемых ими подпольщиков-коммунистов…

Нет-нет, Максимилиан Волошин никогда не был да и не мог быть идейным сторонником пролетарской революции. Он даже не сумел понять классовый характер гражданской войны. Он просто был одним из тех прямодушных, честных русских интеллигентов, которые скорее совестью, чем разумом восприняли историческую правоту восставшего народа и раз навсегда встали на его сторону. Поэтому и писал в конце германской и французской интервенции в самые первые советские годы:

Помню квадратные спины и плечи

Грузных немецких солдат.

Год… и в Германии русское вече,—

Красные флаги кипят.

Кто там? Французы.

Не суйся, товарищ,

В русскую водоверть,

Не прикасайся до наших пожарищ,

Прикосновение — смерть!

И только в послереволюционные годы, в последние два десятилетия своей жизни, благодаря дружбе с писателем Вересаевым и ученым, профессором Марксом, он и душою, и совестью, и разумом, и горячим сердцем принял наш социалистический советский мир.

Направляясь к Марии Степановне, я всегда звал Янку Мавра с собой:

— Послушаешь, как там бывает интересно.

Но он отказывался:

— Послушать мало, я хочу видеть.

А теперь сам, едва успели приехать:

— Узнай, когда…

К вечеру я отвел его в дом Волошина, познакомил с вдовой поэта и оставил в «фонаре», где уже начали собираться друзья. Сам остаться не мог: надо было побыстрее привести дачу в порядок после зимней «консервации». Вернулся Дед очень поздно, когда все уже улеглись спать, и, отозвав подальше в глубину сада, недвусмысленно помахал кулаком:

— Хочешь?

— За что?

— За молчанку. Почему не рассказал, как Мария Степановна дважды спасла дом от гибели?

— Разве и это для тебя важно?

— Наши хотели взорвать перед отступлением из Крыма — не дала. Гитлеровцы собирались сжечь перед бегством — спрятала, закопала все ценное, легла на порог и — «Поджигайте вместе со мной!». Да за такое ей в ноги надо поклониться! Ты дорогу на могилу Волошина знаешь?

— Ходил.

— Завтра сведешь меня?

— Не доберешься, тяжело.

— А если на лошади или на машине? Должен же я побывать!

Мы побывали вместе. Еле-еле взобрались по крутому косогору на автомашине-вездеходе, которую удалось выпросить у пограничников. Мавр уже знал, как принято у коктебельцев отдавать дань признательности памяти поэта. Нужно молчать. Принести и рассыпать на могиле горсть разноцветных камешков, собранных на морском берегу, где любил гулять Максимилиан Волошин. Самый большой подарок поэту — прочитать его стихи. Но Дед так взволнован, что едва ли вспомнит их, а может быть, и не знает. Я очень люблю «Окоем».

И я начал:

…Благослови свой синий окоем,

Будь прост, как ветер,

       неистощим, как море,

И памятью насыщен,

       как земля.

Люби далекий парус корабля

И песню волн, шумящих

       на просторе,

Весь трепет жизни

       всех веков и рас

Живет в тебе. Всегда.

       Теперь. Сейчас…

Назад мы ехали молча. До самого дома. Ни он, ни я не могли разговаривать. И только войдя в калитку, Иван Михайлович вслух высказал то, о чем нам одинаково думалось и в доме поэта, и над его одинокой могилой, и по пути домой:

— Всю жизнь были вместе. И будут… Такую любовь и верность не разлучить…

Во всем он был прав: теперь на вершине горы, рядом с Максимилианом Волошиным, похоронена его жена.