Дед

Кузьмич всегда ждал того, что случилось: жертв, кровавого убийства, изрезанных человеческих тел. Более того, он знал, что это должно произойти. Он видел это миллион раз – во сне и наяву; предчувствие трагедии преследовало его. И, бывало, на своих заседаниях, слушая доклад какого-нибудь чиновника, специалиста по ЖКХ, Кузьмич смотрел ему в рот и видел кровь, кровь на земле, на листьях, кровь, пролитую ублюдками, кровь, кровь, кровь.

И когда чиновник спрашивал его: «Я понятно излагаю, Иван Кузьмич?» – Кузьмич рычал в ответ: «Понятно! Понятнее некуда».

Его боялись. В администрации вверенного ему района люди иногда бледнели в его присутствии, им становилось дурно. Аура, которую распространял Кузьмич вокруг себя, заставляла сворачиваться обои на чиновничьих стенах. Белая рубашка, галстук – иногда Кузьмич даже надевал в золотой оправе очки; сказывался возраст, врачи выявили у него признаки возрастной дальнозоркости – не скрывали того, что сидело внутри Кузьмича, а внутри него полыхало адское пламя.

С тех пор как пропал его сын, Кузьмич впал в безумие. Долгих семь лет он жаждал возмездия. Он ловил проклятых ублюдков прямо в поле, посреди очередной выкопанной ямы, полной ржавого оружия. Он ломал об них костяшки своих кулаков, заставляя ублюдков цепляться за его брючины и скулить. Он свидетельствовал против них в суде и, если надо, не гнушался грязной игры вроде той, что уже испытал на себе Ганин. Для Кузьмича не существовало хорошего копателя, поэтому если требовалось посадить еще одного из них, то ужасающие, вопиющие, очевидные улики было не грех и подбросить.

Кузьмич был демоном полей. И когда он шел по своим коридорам – глава районной администрации со сломанными ушами борца, – когда он открывал дверь в офисы своих подчиненных и рявкал, что ему надо отлучиться, все знали, в чем тут дело. Все знали, в чем дело, и когда он возвращался спустя час или сутки, запирался у себя, доставал коньяк из сейфа и цедил его в одиночестве.

Иван Кузьмич хочет повернуть время вспять, изменить ось вращения земли. Иван Кузьмич хочет воскресить своего сына. И пока этого не произошло, он пьет и не может напиться чужими болью и страхом.

Дома Кузьмича ждала жена – маленькая набожная женщина. Вряд ли она догадывалась, чем занимается ее муж сверх своей основной работы. Перед тем как идти домой, Кузьмич тщательно мылся. Душ оборудовали в подвале администрации. Там, в полутьме, лампочка всегда мигала из-за перепадов напряжения – он смывал кровь со своих кулаков. Кровь текла в сливное отверстие, смешивалась с мыльной пеной, человеческая, горячая, ставшая просто поблекшей красной краской. В кабинете у Кузьмича всегда была свежая одежда. Он выходил с работы в чистой белой рубашке, закатанной в рукавах до локтей. Он благоухал огуречным лосьоном – огуречный он полюбил еще со времен службы в армии. Ни одна живая душа не смогла бы догадаться, где он был. В такие дни он шел и покупал цветы жене. За вечер он произносил одно-два слова, сидел тихо: смотрел телевизор, если его смотрела жена, или шел с ней прогуливаться, держа ее под руку, присмиревший дикий зверь.

Кузьмич своими руками отстроил храм в родном селе Зязино – своими и бригады верных ему бойцов. И с тех пор, если позволяли дороги, каждое воскресенье он стоял с женой в храме, внимал службе. Крестился, когда все крестились, и кланялся. Жена ставила лампадки за упокой, он обнимал ее сзади за плечи. Он делал это не потому, что был верующим, и не потому, что хотел замолить грехи. Сказать по правде, калеча этих людей в лесу, он не чувствовал, что совершает грех. Напротив, он полагал, что вершит благое дело. Кузьмич построил храм для жены. Он видел, что в храме ей хорошо.

Батюшка-настоятель был его знакомым. В далеком прошлом Кузьмич помог ему, уроженцу того же села, решить темное дело. Тогда батюшка еще не был батюшкой. Его знали в Зязино под именем Макарыч. Одинокий бобыль Макарыч крепко пил. В один из дней по пьяной лавочке Макарыч сцепился с приезжими новгородцами: новгородцы достали ножи, Макарыч схватился за топор. Это было чудо, что он никого не убил. Топор попал по голове обидчика обухом, проломил череп – потом эту голову залатали врачи. Человек, которого ударил Макарыч, до конца жизни остался доволен жизнью. Он ходил по улицам и улыбался, и все, кто встречался ему, улыбались тоже. Они говорили: «Вот идет человек, который всему рад».

Кузьмич знал, что новгородцы были не правы в той ссоре. Он застал ее начало и видел, как те, пьяные и борзые, оскорбляют пьяного и бестолкового Макарыча – оскорбляют зло, изощренно, как только и умеют это делать городские. Кузьмич всегда недолюбливал городских. Сам переселившись по долгу службы в город, проведя в городе молодые институтские годы, он так и не стал горожанином в полной мере. Ему казалось, что город – любой город – фальшивит каждой своей нотой. Кузьмич не любил новгородцев. Не любил тверчан, петербуржцев. Но больше всего нотами фальшивили, на его взгляд, москвичи.