Дед

О монастырях Ганин знал мало: один его давнишний друг ушел в монастырь – вот и все знания. Ходил-ходил друг на работу, была у него жена, квартира, а однажды не вернулся с работы, пропал. Оказалось, поступил трудником в монастырь, соврал там, что холост. Объявился через полгода – осунувшийся, с бородой. Пахло от него ладаном. И не было одного пальца на правой руке. Сказал – потерял на монастырской лесопилке. Из дома с той поры не сбегал.

– Я давно о монастыре думаю, – продолжал Виктор Сергеевич. – С тех пор, как с антиквариатом этим связались. А после сегодняшнего уж твердо решил: иду, и точка. Вот прямо на том месте решил, где мы с тобой с горы упали! Как озарило: вся жизнь перед глазами пронеслась. А итог этой жизни плохонький, никакой – вот он, итог-то. Жил как не жил. Воевал, мыкался, жену не любил, как собственные дети растут, не видел. Деревьев не посадил – знаешь, говорят, дерево надо посадить. Дом, правда, один отстроил, ну и что? Что он, дом этот? Обнулит грехи мои?

Вертолет над их головами пролетел в другую сторону, и вновь они притаились – нырнули под пожухлые от солнца кроны деревьев.

– А грехов-то, Андрей, вот сколько! – Виктор Сергеевич, когда стал удаляться шум лопастей, провел большим пальцем по горлу. – Захлебнуться можно в грехах. И я так думаю: складываются все грехи в чашу. Живет себе человек с этой чашей, живет, а грехи копятся, наполняют сосуд. И вот однажды становится их столько, что начинают они литься через край. И тогда пиши пропало. Жизнь становится не жизнь, и все, что тебе дорого, катится под откос – судьба, здоровье, мечты, любови и привязанности. А говорю я это к тому Андрей, что кажется мне, будто свои чаши мы переполнили.

Ганин злился – не до моралей ему было сейчас. Душа его надрывалась и скрипела: то воспаряла на миг в жажде мщения, смакуя картины большой крови, то ухала вниз, как с обрыва, и сотрясалась от боли, оплакивая павших.

Он остановился и сплюнул.

– Знаете, что меня бесит, Виктор Сергеевич?

– Не знаю, Андрей. Расскажи.

– А бесит меня то, что вы такой смиренный. На ваших глазах друзей убили, а вы все съели, не подавились и пошли – в монастырь вот захотели. И все-то у вас так гладко сошлось: погибли Сережа со Степой – ну, так это мы сами, грехи. Истыкали ножами живую плоть, подырявили пулей – ну, так изначально не надо было в это дело лезть, чаши-то полные уже. Чудо вот в своем спасении усмотрели. Нести в мир добро молитвой возжелали. Такой вы везде чистенький, хорошенький – того и гляди, крылья отрастут. А парни наши лежат там и костенеют. И у Сереги рот открытый, и мухи уже небось туда заползли. Зато вас послушать – как манны небесной двумя руками хапнуть и сожрать.

– Я за себя говорю, Андрей! А про себя ты сам решай.

– И решу! – крикнул Ганин. – Решу! Сейчас выкопаю себе здесь схрон, засяду и буду ждать. И когда придут эти, я их… – Ганин ухватился двумя руками за рукоять и поднял меч. – Я их так! – И он что было силы рубанул воздух. – И так! – Он рубанул еще и еще. – А вы бегите в свой монастырь! Спасайте шкуру никчемную, плешивую, старую. Знаете, как называют таких, как вы? Терпила!

– Терпила? – переспросил Виктор Сергеевич и замолчал, обдумывая слова. – Что ж, может, и терпила. Только ты, Андрей, молодой еще и не видел многого, а вот я про себя решил: крови на моем веку было достаточно, хватит. Не был ты со мной в Панджшере в восемьдесят пятом. Когда от выстрелов кровь течет из ушей и пулемет такой горячий, что кожа липнет к металлу и сдирается с мясом. И люди, человечки – падают, падают, падают. И красные фонтанчики из тел. Головы их, как орехи: расколются, и скорлупа летит в стороны, шматки кровяные, кости. Вот что было. И скольких я тогда положил – ума не приложу, а только тянут они душу мою. Чем старее становлюсь, тем больше тянут. А тут Сережа со Степой: глянул я на них – грешных, израненных – и все понял. Неправильно мы жили, Андрей. И остановись мы раньше, разойдись по своим домам – не было бы такого конца.

– А не вы ли говорили мне про войну? Война, говорили вы, мужчинам покоя не дает, бродит в них ощущение войны, без войны мужчина как обрезанный. Врали, выходит?

– Не врал. Просто хлебал всю жизнь полной ложкой и, видать, нахлебался. Останусь жив – пойду по лесу и идти буду до тех пор, пока не встречу на пути обитель. Первую попавшуюся. Постучу в ворота и на колени паду. Скажу: «Примите, братья» – если искренне, то примут, ты сам сказал. Если искренне. И буду там молиться за всех вас. За Сережу со Степой – чтобы было у них наверху все хорошо. За тебя – чтобы ты сам не ушел наверх раньше времени. За себя. За Фоку. За убийц молиться буду. И если есть Бог и он милостив – вымолю я вас всех.

– Святоша, – процедил Ганин.

Он хотел добавить что-то еще – злое, обидное, но тут раздался взрыв.

Сначала он не понял, что произошло. Сначала никто не понимает: свет был-был, а потом будто выключатель дернули – и света не стало. А потом обратно – раз! – и снова свет. Если повезет.