Дебютант

Калитин верил, что он творец в ряду других творцов, поскольку он не черпает из некоего черного колодца, не вдохновляется кровью и мучениями. Над Островом часто кружили огромные орлы. Калитин любил этих птиц, любил ветра, безудержные закаты, дикий простор. Именно в них он обретал озарение, вдохновение, чувство значительности собственной жизни. И этот факт служил для него доказательством, что он такой же, как остальные таланты; любые разделения лицемерны. Тот, кто осудил бы его, просто не знал бы, что у него в крови плывут тот же ветер и те же закаты, что у любого другого одаренного человека; и Дебютант — такое же произведение наития, риска и искусства, как Ника Самофракийская, как таблица Менделеева.

Калитин хорошо помнил, мог пережить наново самую первую вспышку понимания, путеводный метеор.

Он работал тогда по указанию Захарьевского с растительными веществами, стойкими, мгновенно действующими, но оставляющими столь же стойкий, не распадающийся след. И он пробовал снизить его заметность, размыть, распылить, превратить хотя бы в прозрачный шлейф.

Но упорное вещество не поддавалось, и Калитин, ожесточившись, швырнул на пол карандаш, уперся взглядом в потолок лаборатории, купол бывшего храма, увешанный коробами вентиляции. От старой росписи остался только один, обрезанный по грудь, ангел в углу. В другом месте его бы закрасили, но сюда партийному комитету не было ходу. А Калитину нравилось смотреть на задумчивое лицо в золотом венчике, на золотую узкую трубу, прижатую к ангельским губам. Он был в его власти, этот призрак иной эпохи, глашатай несостоявшегося суда, надолго переживший тот дореволюционный мир, в котором он как изображение имел смысл, прямую власть значения.

При взгляде на этого ангела, обладающего особым упрямством последнего осколка, не желающего исчезать, неподкупно свидетельствующего о целом, Калитин и осознал, что смерть по самой своей природе — грязное дело, и это не метафора. Смерть всегда оставляет улики, многообразнейшие естественные следы, по которым пойдет умный следователь. Так устроен мир, его законы.

Обойти, обмануть эти законы, сделать так, чтобы смерть приходила незримо, проникала за любые покровы, не оставляя следа, — это высшая власть, возможность напрямую повелевать бытием.

В тот миг Калитин — он все-таки еще был молод — заколебался.

Ведь он понял и то, что зримость смерти, ее вечный рок, приговоренность оставлять следы, быть узнанной, — и есть натуральное добро, красная сигнальная нить, вшитая, вплетенная в устройство мира. Так закодирован, реализован в материи изначальный закон воздаяния. А значит, сама возможность его исполнения. Возможность существования понятий преступления, вины, возмездия, искупления, покаяния. Нравственности как таковой.

Калитин заколебался, но не испугался. Чувствовал, что прикоснулся к некой грани, — осязание было внятным, реальным. И он хотел заступить за нее.

А когда Калитин создал Дебютанта, то понял, что обойти предохранительный механизм нельзя. Закон сложнее, чем он думал.

Дебютант был слаб именно из-за своей мощи. Он был бесследным и убийственным, но слишком нестабильным собственно как химикат; абсолют двух качеств в ущерб всем другим. Слишком смертельным и потому нежизнеспособным, как химера.

Дебютант не был способен на направленное действие; не оставлял следов, но был зависим от оболочки. У экспертов сразу же возникли вопросы по тактике применения: как использовать вещество, которое убьет и убийцу, и объект покушения? Поэтому возникла хромая схема, обусловленная необходимостью оставить объект наедине с Дебютантом, а потом изъять сработавший сосуд, контейнер; именно так убили банкира. Схема работала, но Дебютант лишался своего главного преимущества — скрытности.

Но тогда, в начале пути, Калитин был преисполнен надежд.

Он стал фанатиком смерти. Изучал, как люди умирают, как это происходит химически и физиологически. Слушал лекции приглашенных специалистов, врачей, которые думали, что доверяют знания разработчику секретного лекарства для Центрального Комитета. В морге Города перенимал науку судебно-медицинских экспертов. Постигал истории эпидемий, исследовал смерть всего живого: растений, грибов, насекомых, планктона, экосистем.

Первый, простейший путь опытов, который он избрал, вел к созданию вещества-двойника.

Ему давно казалось, что у всех препаратов с их разными боевыми темпераментами, сроками действия, уязвимыми местами и сильными сторонами, есть близнецы в человеческом мире. Среди людей можно назваться другим, случайным, непричастным — так и Калитин создавал темных двойников для веществ гражданского назначения, добивался идентичного следа, который никто не интерпретирует как свидетельство убийства.

Но все-таки это было половинчатое, несовершенное решение. Сам по себе след продолжал существовать и при неудачном стечении обстоятельств мог вызвать подозрения.