Даже не ошибка

Восторги Дефо не казались современникам преувеличением. «Человек рожден свободным, и везде он закован в цепи», — сокрушался Жан-Жак Руссо в «Общественном договоре» в 1762 году. Эта линия рассуждений спустя десятилетия получила отклик в романтическом направлении. Для Руссо Питер был истинным архетипом благородного дикаря, представляющим человечность в ее незамутненном состоянии.

По физиологическим меркам Питер был безусловно человеком. Однако молодой шведский ученый Карл Линней, один из создателей современной зоологии, счел, что Питера надо отнести к отдельной категории. Линней, имевший критический склад ума, много путешествовал; он отправился в Арктику, чтобы исследовать растения Лапландии, а затем, разоблачив местную «семиголовую гидру» как фальсификацию, был вынужден уехать в Гамбург. После всех этих приключений, в 1735 году, он опубликовал прогрессивный труд «Systema Naturae[15]». Гений молодого ученого позволил отнести каждое природное существо последовательно к определенному царству, типу, отряду и роду — эта инновация до нынешнего дня остается организующим принципом и за пределами зоологии. Создавая эту систему, он понимал, что знаменитого мальчика нельзя проигнорировать, и потому Линней наградил Питера собственным обозначением — Juvenis Hannoveranus, Юноша Ганноверский. Более того, Питер оказался одновременно представителем нового вида: Homo ferns. Человек Дикий.

А потом он исчез.

Случилось это через двадцать четыре года после его появления в приемной семье Феннов, и по прошествии стольких лет вряд ли кто помнил, до чего же диким он был в юности и как был склонен к побегам. И вот в 1751 году что-то пробудилось в сорокаоднолетнем «Мальчике-дикаре». Поскольку он всегда любил шататься по окрестностям, то сначала его пропажи не заметили. Но потом часы отсутствия обернулись днями, а дни — неделями. Стало ясно, что Питер, вечный ребенок, без слов и без копейки денег сбежал.

Много позже какого-то неряшливого мужчину задержали в Норвиче для допроса. Ни кто он, ни что он делал в этом городе, он сообщить не смог. Власти заключили, что подобранный малый — шпион, и заточили его в подземную камеру городской тюрьмы на холме Сент-Эндрюс Хилл, где каменные стены были столь плотно пригнаны друг к другу, что «лезвие ножа невозможно было просунуть в шов». Отсюда было не убежать, но арестованный все равно молчал.

21 октября в здание стали проникать дым и огонь: в близлежащем квартале возник пожар. Заключенные и охранники быстро оказались на улице, но одного узника спасать было чрезвычайно трудно.

«Джентельменз Мэгэзин» с восхищением писал о нем на следующей неделе: «<Заключенного> с трудом вывели, и похоже, он больше удивлялся огню, чем осознавал исходящую от него опасность, и мог бы погибнуть, как лошадь в загоревшейся конюшне». Сравнение с животным оказалось, впрочем, вполне уместным. «По своему поведению, — продолжал автор, — и по тяге к речи он более напоминал орангутанга, нежели человека».

Шотландский судья Джеймс Барнетт, более известный как лорд Монбоддо, много размышлял о людях и орангутангах. Монбоддо прославился своим эксцентричным настойчивым следованием древним грекам и римлянам: «Наша эпоха — упадническая, — объяснял он, — а вот их время было героическим и достойным подражания». Он придавал большое значение таким правилам, как ежедневное купание, потребление большого количества воды, пребывание на свежем воздухе, а также умасливание тела для придания коже блеска. Язвительные соотечественники считали сладко пахнущего судью несколько чокнутым.

При этом Монбоддо был популярен в высшем обществе: во время визитов в Лондон он легко общался с литераторами, регулярно приглашал философа Дэвида Юма и экономиста Адама Смита на ужины в свой эдинбургский дом. Возвращаясь в родовое сельское имение, Монбоддо менял официальный наряд на одежду фермера (окружающие находили это неприличным). Именно здесь его посещали Сэмюэл Джонсон[16] и вездесущий Босуэлл[17]. «Поместье Монбоддо, — вспоминал Босуэлл, — жалкое, дикое и голое, с бедняцким домом». Однако сам Монбоддо, встречавший гостей в крестьянской одежде, нисколько не стыдился своего жилища.

«В подобных домах жили наши предки, а ведь они были людьми получше нас», — объяснял он Джонсону.

«Нет-нет, сударь, — парировал Джонсон, — мы, современные люди, так же сильны, как они, но только гораздо мудрее».

Босуэлл собирался пригласить их обоих на свои цветники. Но вместо этого Монбоддо пригласил гостей на простой деревенский обед. Джонсон и Босуэлл сочли нарочитую безыскусность хозяина дома слегка комичной, но Монбоддо относился к собственному фермерству весьма серьезно: только здесь возможно истинное соприкосновение с природой, необходимое для понимания человека в его подлинном состоянии. Джонсон и Монбоддо вскоре втянулись в застольный спор: чья жизнь лучше — скажем, владельца магазина в Лондоне или нецивилизованного дикаря? Джонсон, естественно, был за лондонца. Монбоддо, как всегда, защищал благородного непорочного дикаря.