Давид Копперфильд. Том II

— Видите ли, бедная миссис Марклегем страшно беспокоилась о Мэлдоне, — пояснил доктор. — Мы вернули этого молодого человека, купили для него патент на маленькую должность, и она ему по вкусу.

Я настолько знал мистера Джека Мэлдона, что мне не трудно было догадаться, что должность эта, наверное, требует от него очень мало работы, а оплачивается неплохо.

Продолжая ходить взад и вперед по аллее, положив мне руку на плечо и ласково, ободряюще глядя на меня, доктор заговорил:

— Теперь, дорогой мой Копперфильд, давайте обсудим ваше предложение. Мне-то оно очень улыбается, но вы — разве вы не можете найти себе что-нибудь получше? Вы ведь блестяще кончили нашу школу. При ваших способностях и знаниях перед вами открывается много дорог. У вас такой фундамент, на котором может быть воздвигнуто любое здание, и не жаль ли весну вашей жизни отдавать той работе, какую я могу предложить вам?

Тут я опять пришел в возбужденное состояние и стал горячо убеждать его взять меня в секретари: причем я ему напомнил, что определенная профессия у меня уже имеется в «Докторской общине».

— Ну, хорошо, хорошо, — сказал доктор, — раз вы кандидат в прокторы, это, конечно, меняет дело, но, дорогой мой друг, подумайте, что это за жалованье для вас — какие-нибудь семьдесят фунтов стерлингов в год!

— Это как раз удваивает наш теперешний годовой доход, доктор Строит, — ответил я.

— Да неужели?! — воскликнул доктор. — Кто бы мог подумать это!.. Впрочем, знаете, я имел намерение, кроме этой суммы, делать молодому человеку, который будет со мной работать, еще известный денежный подарок. Да, да, — повторил доктор, продолжая расхаживать, опираясь рукой на мое плечо, — я несомненно имел в виду при этом жалованьи делать еще ежегодный подарок.

— Дорогой учитель, — сказал я, и на этот раз совсем просто, без всяких вычур, — я и так бесконечно сам обязан и не знаю, когда смогу…

— Нет, нет, пожалуйста, не говорите этого, — остановил меня доктор.

— Если вас устраивает то время, которым я располагаю: утром и вечером, и если вы считаете, что за это стоит платить семьдесят фунтов стерлингов в год, вы мне этим окажете огромную услугу, — проговорил я.

— Неужели такие пустяки могут действительно иметь какое-нибудь значение? — наивно заметил доктор. — Боже мой! Но обещайте мне, что как только вам встретится что-либо лучше, вы сейчас же откажетесь от этого секретарства. Ну, даете честное слово? — произнес он совершенно тем же тоном, каким бывало говорил это нам, ученикам, обращаясь к нашему чувству чести.

— Даю вам честное слово, сэр, — ответил я тоже тем же самым тоном, каким мы отвечали ему в школе.

— Значит, дело кончено, — сказал доктор, хлопнув меня по плечу; затем, опираясь на меня, он снова стал прогуливаться.

— И я буду рад еще в двадцать раз больше, если мне придется работать с вами над греческим словарем, — заявил я (да простится мне эта невинная лесть!).

Доктор остановился улыбаясь, опять похлопал меня по плечу и с торжествующим видом воскликнул:

— Дорогой мой юный друг, вы угадали! Как раз вам и придется работать над словарем!

И могло ли это быть иначе! Докторские карманы не меньше его головы были набиты материалами для греческого словаря. Словарь этот, можно сказать, вылезал изо всех докторских пор. Милый старик объявил мне, что с того времени, как он разделался со школой, работа его по словарю удивительно быстро подвигается вперед и что по утрам и вечерам ему особенно удобно заниматься, ввиду того, что днем он предпочитает, гуляя, обдумывать все на свободе. Материалы для словаря, по словам доктора, были не совсем в порядке, ибо в последнее время ими ведал Джек Мэлдон, для которого секретарство было делом совершенно новым.

— Но это пустяки, — добавил он, — мы скоро все наладим, и дело пойдет, как по маслу.

(Потом, когда я начал работать, я убедился, что Джек Мэлдон напортил в работе больше, чем я ожидал: он не только наделал множество ошибок, но испещрил докторские рукописи бесчисленными изображениями солдат и женских головок, и мне приходилось благодаря этому часто блуждать по рукописям, словно по темному лабиринту.)

Доктор Стронг был вне себя от радости, что мы вместе с ним будем работать над таким дивным творением, как греческий словарь, и мы условились начать наши занятия на следующий же день в семь часов утра. Работать мы должны были два часа утром и часа два-три вечером, за исключением субботы, когда мне предоставлялась возможность отдыхать. Так как воскресенья тоже были в моем распоряжении, то я считал свое секретарство далеко не обременительным.

Когда мы, таким образом, обо всем договорились, доктор повел меня в дом, к миссис Стронг. Мы нашли ее в новом докторском кабинете, где она стирала пыль с книг — только ей одной доктор и разрешал прикасаться к своим любимцам.