Давид Копперфильд. Том Ii

Мы вышли с ним. Проходя мимо него в дверях, я, к великому своему удивлению и ужасу, увидел, что он бледен, как смерть. Он поспешно толкнул меня вперед и запер за собой дверь. Нас было только двое.

— Хэм, что случилось?

— Ах, мистер Дэви!..

Несчастный! Как горько он тут зарыдал!..

При виде такого отчаяния я просто оцепенел; даже не знаю, какие мысль приходили мне и голову, чего я боялся, — я мог только глядеть на него.

— Хэм, бедный, дорогой мой Хэм! Ради бога, скажите, что с вами?

— Мистер Дэви! Моя любимая, та, которой я так гордился, так верил, та, для которой и всегда и теперь еще готов отдать свою жизнь… уехала!

— Уехала?

— Эмилия убежала. И как она убежала — вы можете судить по тому, мистер Дэви, что я, который люблю ее больше всего на свете, молю бога скорее умертвить ее, чем дать окончательно пасть и погибнуть.

До сих пор я не могу забыть выражения его лица, обращенного к покрытому тучами небу, его судорожно сжатых рук, отчаяния, веявшего от всей его фигуры, не могу забыть пустынного места, на котором разыгрывалась эта драма, где единственным действующим лицом среди мрака ночи был несчастный Хэм…

— Вы, мистер Дэви, человек ученый, — вдруг скороговоркой проговорил он, — вы лучше моего знаете, как надо поступить. Что мне теперь сказать дома? — Как смогу я когда-нибудь открыть это ему, мистер Дэви?

В это время я почувствовал, что дверь приотворяется, и инстинктивно старался закрыть ее, чтобы отдалить ужасную минуту. Но было поздно — мистер Пиготти уже высунул голову, — и, проживи я сотни лет, мне никогда не забыть его лица…

Помню ужасные рыдания, слезы… Мы в комнате… вокруг старика суетятся женщины… мы все стоим… Я держу в руке бумагу, которую дал мне Хэм… Мистер Пиготти в разодранном жилете, с растрепанными волосами, бледный как смерть… по груди его струится кровь… (думаю, что он выплюнул ее изо рта). Старик пристально смотрит на меня…

— Прочтите это, сэр, — говорит он мне тихо, дрожащим голосом. — Только медленно, пожалуйста: боюсь, что не пойму.

Среди мертвой тишины я читаю письмо, залитое слезами:

— "Когда вы, любивший меня гораздо больше, чем я заслуживала, получите это, я буду далеко".

— "Я буду далеко", — словно про себя, тихо повторил старик. — Постойте, значит, она уже далеко… Ну, что дальше?

— "Я покидаю мой дорогой дом, — да, мой дорогой, родной дом, — завтра утром…"

На письме стояло вчерашнее число, — повидимому, оно было написано ночью.

— "с тем, чтобы никогда в него не вернуться, разве только он женится на мне. Когда вам вечером передадут это письмо, пройдет уже много часов с моего отъезда. Ах, если бы вы знали, как разбито мое сердце! Если б вы, которому я сделала столько зла и который, конечно, никогда не сможет простить мне это, если б вы могли только представить себе, как я страдаю! Но чувствую, что нехорошо с моей стороны писать о своих муках. Пусть мысль, что я такая гадкая, утешит вас. О, ради бога, скажите дяде, что никогда и вполовину я не любила его так, как люблю теперь! О, не вспоминайте о том, как вы все любили меня, как были добры ко мне! Забудьте, что я была вашей невестой, — постарайтесь представить себе, что я умерла маленькой и где-то похоронена. Молите бога, которого я теперь недостойна, сжалиться над моим дядей. Скажите же ему, что я никогда и наполовину не любила его так, как люблю сейчас, будьте ему утешением. Полюбите какую-нибудь хорошую девушку, которая станет для дяди тем, кем когда-то я была для него, а для вас верной, достойной женой. Пусть в жизни вашей не будет другого позорного воспоминания, как только обо мне. Господь да благословит вас всех! Часто, стоя на коленях, я буду молиться о вас всех. Если он не женится на мне и я буду недостойна молиться о себе, я все-таки стану молиться о вас. Передайте любимому дяде мое последнее прости. О нем льются мои последние слезы, к нему последнему рвется мое благодарное сердце".

Этим кончалось письмо.

Долго после того, как я кончил читать, старик стоял, не двигаясь, пристально глядя на меня.

Наконец я решился взять его за руку и пытался уговорить его приободриться. Он пробормотал: "Спасибо, сэр, спасибо!", но продолжал стоять неподвижно, словно в столбняке. Хэм заговорил с ним. Мистер Пиготти, видимо, так хорошо понимал горе племянника, что нашел силы пожать ему руку, но этим все и ограничилось. Старик все так же стоял, и никто из нас не осмеливался его беспокоить.

Наконец, медленно, словно пробуждаясь от тяжкого сна, он отвел от меня глаза, посмотрел кругом и тихо проговорил:

— Кто он? Я хочу знать его имя.

Хэм взглянул на меня, и вдруг я почувствовал, словно меня что-то ударило.

— Вы подозреваете кого-то? — настаивал мистер Пиготти. — Кто это?

— Мистер Дэви, — с мольбой обратился ко мне Хэм, — выйдите на минутку и дайте мне сказать то, чего вам лучше не слышать, сэр!

Опять я почувствовал какой-то толчок и бессильно опустился на стул. Я пытался что-то сказать, но язык мой словно прилип к гортани, в глазах было темно…

— Я хочу знать его имя, — донеслось снова до моих ушей.