Давайте напишем что-нибудь

– Да что ж ты за дурак-то за такой! – не выдержал Случайный Охотник и с досады оторвал Карлу Ивановичу, внутреннему эмигранту, усы, которые – вот тоже нелепость! – оказались наклеенными. – Пойми же наконец: о тебе вообще речи нет! Ты уже сделал свое дело, то есть сказал, что телу голой Бабы с большой буквы не присущи тепло и свежесть по причине ее преклонного возраста! Мы же – остальные – голосуем за то, чтобы считать, будто мы – остальные – не слышали ничего про холодное и несвежее тело старой этой голой Бабы с большой буквы, неужели так трудно понять?

– А по-моему, – сказал Карл Иванович, внутренний эмигрант, – шестьдесят лет – еще не старость.

– Как же не старость! – возмущался Случайный Охотник. – Конечно, старость! Но говорить об этом в присутствии голой Бабы с большой буквы – свинство! А еще большее свинство – подчеркивать, будто, пребывая в этой глубокой старости, голая Баба с большой буквы имеет холодное и дряблое тело! Мы решили проголосовать, что мы от тебя про эту развалину вообще ничего не слышали, понял?

– Конечно, не слышали! – рассвирепел Карл Иванович, внутренний эмигрант. – Оно так и получается, что не слышали! Я всего-то и сказал, что тепло и свежесть ее тела под сомнением! А вы тут уже начинаете: развалина, тело холодное, дряблое… Что до меня, то, по-моему, тело это все равно прекрасно!

– Ты опять не понял! – рассмеялся Случайный Охотник. – Сам посуди, как может быть прекрасным такое тело? Голая Баба с большой буквы просто уже, считай, покойница, а тела покойников – я имею в виду не погребенные, не преданные, то есть, земле – не только холодные и дряблые, но еще и воняют страшно! А голосуем мы за то, что мы этого не слышали. Ты же голосовать не должен, понятно?

Карл Иванович, внутренний эмигрант, весь подобрался и побежал на Случайного Охотника, как зверь на ловца, – очень даже при этом набычившись. Случайный Охотник отскочил в сторону – и Карл Иванович, внутренний эмигрант, растянулся весь по поверхности Северного Ледовитого океана.

В это время остальные быстро проголосовали, за что хотели, и Хухры-Мухры начал отвечать на второй вопрос Карла Ивановича, внутреннего эмигранта.

– Начинаю отвечать на второй вопрос, – так и сказал Хухры-Мухры. – Сначала позволю себе напомнить содержание вопроса. Вопрос был сформулирован так: разве Вы не эскимос больше? Нет! – скажу я с полной определенностью. Не эскимос я больше. Я теперь дитя мира.

– Почему дитя? – неаккуратно спросил Деткин-Вклеткин. – По-моему, как дитя Вы крупноваты.

– Я не Ваше дитя, – нашелся Хухры-Мухры. – Не Вам и судить.

– Я тоже дитя мира, – сказал вдруг Карл Иванович, внутренний эмигрант.

Деткин-Вклеткин на сей раз смолчал. А Хухры-Мухры, наоборот, не смолчал. Он изучил пристальным взглядом художника внешний вид и внутренний мир Карла Ивановича, внутреннего эмигранта, и сделал медицинское заключение:

– Допускаю, что Вы тоже дитя, как и я. Только я дитя талантливое, а Вы бездарное. – Потом он хорошенько подумал и добавил: – Наверное, я буду Вас дразнить. Боюсь, что даже бить буду. Но потом. Сейчас у меня другая задача.

Не назвав задачи, Хухры-Мухры тут же приступил к немедленному ее исполнению. Он взял ледоруб наперевес, как винтовку, и трусцой направился к стоящему в отдалении Случайному Охотнику, с полных губ которого срывались и улетали на юг проклятия. Подбежав к нему, Хухры-Мухры замахнулся ледорубом и – …