Давайте, девочки

Хозяйничала в семье мать, которая к тому времени, как он явился на свет, кем только ни успела побывать – от секретаря одесского партийного губкома (к слову, никогда ни в какой партии не состоя), где оказалась после первого же ареста мужененька-революционера, подхватив от беды двух карапузов – старших брата и сестру Рыжука, до учительницы школы, в которую Рыжук пошел в первый класс. Теперь она круглый день возилась по хозяйству.

У них была большая семья, особенно когда все собирались за обеденным столом. Прокормить ее по тем жестким временам – из сил выбьешься, намаешься и ворогу не пожелаешь. Выручали воинские пайки старшего брата и необъяснимый материн талант, позволявший ей не только как-то выкручиваться, но и умело скрывать недостаток в семье от знакомых, соседей и даже от самой себя.

Весной мать сажала на огороде картошку-спешку, потом ее окучивали тяпками. У Генса тоже была тяпка, но окучивать картошку ему казалось значительно скучнее, чем гонять с пацанами в казаков-разбойников. Хотя и лучше, чем делать домашние задания по письму.

Когда «спешка» вызревала, мать торжественно ставила на стол кастрюлю с молодым картофелем, присыпанным укропом. В эту пору он стоил втридорога на базаре.

Ближе к осени во двор приходили перекопщики– две женщины с кучей детишек. Они снова копали на огородах, находили оставленные картофелины, которые звонко гремели, летя в старые ведра.

Появлялись цыгане. Цыганки, усевшись на траве у сараев, гадали соседкам на счастье. Жилось женщинам без мужчин трудно, слушать гадалок они любили. Мать выносила им груду старья, цыганки тут же примеряли вещи, клянчили зеркальце – поглядеться…

На каникулы Гене несколько раз ездил с матерью на хутор под Вербалисом, где она родилась.

Материн брат, дядька Генса, был кузнецом; кожаные мехи хлюпали взасос, искры оголтело рвались из горна, снопами вываливаясь в трубу. И гасли или становились звездами. На крыше дома дядька пристроил колесо от телеги, и летом в нем свил гнездо белый аист. А рядом был пруд лягушки на нем вечерами базарили громко, как движок у трактора, не давая уснуть… На хуторе готовили твердую, как камень, колбасу, она висела кольцами в темной кладовке с холодным каменным полом и массивной дубовой дверью на кованой щеколде, пахла неописуемо терпко, а во рту таяла, как подсоленный леденец.

…Где этот дядька, в какой тайге его закопали, увезя однажды с семьей (как и почти все семьи с соседних хуторов) в промерзшей дощатой «теплушке» гремящего на стыках товарняка?.. Да и колбаса эта, где? – которую отсюда, из-под Вербалиса, поставляли прямо в Кремль, чем еще и гордились… Чтобы сегодня такую приготовить, ее нужно было хоть однажды попробовать…

Но цепочка прервалась, не сохранилась связующая нить. Что-то совсем прошло и уже невосстановимо.

…Старый облезлый коняга по кличке Пальвис удрал по пути на живодерню; Рыжук таскал ему за сарай овес и хлебные горбушки. Коняга вдруг стал поправляться, повеселел, словно обретя от любви вторую молодость, бока его округлились, шкура гладко засеребрилась. Седла у Генса не было, он стащил материну каракулевую шубу, она вполне заменила седло, но провоняла насквозь конским потом, так, что с ней ничего нельзя было поделать… А потом Пальвис долго и понуро тащился за санями, которые увозили Рыжука с матерью на станцию…

…Всё это, казалось бы, не имеет никакого отношения к дальнейшей жизни и перипетиям судьбы Рыжюкаса, ко всем его скачкам, заботам, увлечениям, болезням, к его удачам, неприятностям и творческим планам. Во всем этом нет ничего особенного… Но именно этот невзрачный хуторок неподалеку от бывшей немецкой границы, пусть и неясно, но обозначил в его сознании представление о «родине», хотя родился он в Москве и впервые оказался в Литве в полуторагодовалом возрасте, переехав с семьей из-за старшего брата, направленного в Вильнюс по службе.

8

Отец Генса, родом из Куршенай, к двенадцати годам, остеклив окна соседям за долги отца, который был стекольщиком и умер от водки, покинул пенаты, чтобы стать пламенным литовским революционером и участником всех войн, революций, пертурбаций и неразберих минувшего века, начиная с девятьсот пятого года. Кроме (к счастью для него) последней, горбачевской. К счастью – потому что еще одного сокрушения идеалов и очередного развенчания роли собственной личности в переменчивой истории и географии отечества он уже явно бы не вытерпел.

Орденоносный герой Петрограда, Гражданской войны, командир Литовского ревполка и первый Ревкомиссар Жемайтии, за участие в Великой Отечественной войне, с которой вернулся незадолго до ее окончания, он был награжден… подержанным велосипедом. Так как попал на нее хотя и добровольцем, но из концлагеря врагов народаи «героических» строителей «Беломорканала».

Отец часто болел и даже по дому ходил в облезлой, но мягкой и теплой шубе. Так что воспоминания о нем у Рыжюкаса сохранились самые теплые.