Именно так его несколько лет назад били ножом, наверное, проучая за слишком лихое начало бизнеса в Вильнюсе, хотя, может, и ревнивые
…Три здоровых амбала направились к нему, когда он в темном углу двора выходил из машины, держа в руке мобильник и собираясь звонить. По их мрачному виду он сразу сообразил – нет, не кто к нему движется, а зачем.
Он рванулся вперед, как всегда поступал в таких случаях, беря на себя инициативу и бросаясь навстречу опасности. Они опешили, что позволило ему прорваться в сторону ворот, чтобы выскочить на улицу, где люди, где фонари. Но он споткнулся, угодив ногой в яму, которую утром у него на глазах ремонтники засыпали, но к вечеру снова раскопали, чего он не мог знать. Он упал и сжался, закрыв голову руками…
Его пырнули ножом три раза, потом еще два, потом еще раз, и еще. Удары были почему-то тупые, словно били какой-то гирей. Он их считал, испытывая не страх, а раздражение. Он считал и думал, что это многовато. И с растущим негодованием ждал, когда это кончится. А потом – не от страха, не от боли, которую даже не чувствовал, а от дикой злости вдруг заорал так, что они шарахнулись от него, как от разъяренного медведя, вставшего на дыбы.
Снова рухнув, он еще долго лежал на куче песка и глины, уткнувшись лицом в грязь, и чувствовал, что истекает кровью, отчего становилось тепло и беззаботно. В руке так и оставался мобильник, что его и спасло. Слабого импульса уходящего сознания все же хватило, чтобы позвонить…
Назавтра к нему, уже заштопанному в «Скорой помощи», уже доставленному домой на машине, присланной Витькой-Доктором, всклокоченно примчались взбудораженные литовские друзья.
Не школьные фрэнды, от которых сейчас было бы мало проку. А те, с кем жизнь свела
Он лежал, слабо улыбаясь, и просил друзей не беспокоиться. На нем, как на собаке, все заживет.
– Ты хоть понимаешь, что теперь тебе
Понимать такое он еще не был готов: не привык, да и не хотелось. Но он догадывался, что именно имеется в виду. Валяясь в грязи и истекая кровью, он впервые за всю жизнь оказался в ситуации, когда человек абсолютно бессилен… Конец не конец – это мы еще поглядим, но оправиться от морального поражения будет, пожалуй, труднее, чем от ран.
Рыжюкас сумел убедить друзей не раздувать кадило. И не принимать никаких экстренных, тем более
Он уговорил их тихо изъять из полиции сообщение о его ранении, присланное туда в установленном порядке из «Скорой помощи». Это позволило избежать неминуемого скандала в прессе (в газетах о Рыжюкасе писали часто, перемывая каждый его шаг): легко представить, как за этот случай ухватились бы газетчики и здесь, и дома, в Беларуси.
Он не хотел доставлять врагам удовольствия. Он и политикам всегда советовал не радовать публику своими поражениями. Битым сочувствуют, им даже сострадают, но их не слишком уважают, и уж тем более на них не ставят.
К счастью, у его друзей хватило и готовности его понять, и власти, чтобы замять происшествие, так что о случившемся не узнал почти никто, кроме, разумеется, его Последней Любовницы, притихшей и напуганной, хотя все это ей было
Конечно, Последней Жене тоже пришлось сообщить. Правда все, что касалось Рыжюкаса, ей к тому времени уже «совсем перестало быть интересным». Она с ним давно мысленно попрощалась, увидев, что ему-то
По телефону только и проговорила:
– Тебя могли угробить. Но ты живуч и выкарабкаешься. А для меня ты больше не существуешь… Так надо, потому что я давно осталась одна. И поняла, что должна рассчитывать только на себя.
Тогда он действительно сумел выкарабкаться, несмотря на то, что следом за покушением, раньше, чем он успел оправиться от ран, не говоря уже о пережитом стрессе, рухнул и его бизнес.
И все же он сумел оправиться, приползя в Минск.