Давай попробуем вместе

– Спятил? – Я перехватил Кирилла за запястье, едва не отдернув ладонь: оно было ледяным, словно я коснулся, покойника. Потом я сообразил, что случайно дотронулся до часов. Он оттолкнул меня, а затем, покачав в воздухе тонким пальцем с безупречно отполированным ногтем, обращаясь к сидящему на полу Огурцу, свистяще-яростным тоном произнес:

– Запомни, мальчик. Я никогда никому не позволю назвать меня шестеркой. Потому что последний довод я всегда оставляю за собой… – И хлопнул дверью так, что с хлипкого косяка посыпалась штукатурка.

Огурец встал, придержавшись за опрокинутый стул, нашарил очки, вытащил смятый, давно не стиранный платок, приложил к носу.

– Не знал, что он – левша. Извините… – Он печально усмехнулся. – До свидания, друзья…

И тихо вышел в прихожую. Сбрасывая с себя оцепенение, я рванулся следом.

– Ребята, ну вы что, с ума посходили, что ли? Перестаньте… Огурец, Кирилл! Помните золотое правило: держаться вместе… Иначе всему конец! Конец, черт бы вас подрал!

– Мне жаль, – обернувшись на пороге, вымолвил Кирилл.

Огурец промолчал.

Черная «ауди» со свистом разрезала сизый сумрак, тотчас сомкнувшийся следом, будто мрачной иномарки и не было вовсе. Лишь натужно кряхтела, обильно сдабривая округу бензинными испражнениями, огурцовская «пятерка».

– Пойду… – не выдержал Денис, – помогу… – и, пошатываясь, едва попав в один рукав своей кожанки, выбежал на улицу.

Я снова остался один. Выключаю свет. Ложусь на диван. И начинаю ждать Веру и Мишку. Думать о том, что нужно все-таки летом вывезти их на море, в тот же Бердянск, коль на Турцию не хватит. Я так живо стараюсь восстановить в памяти тот сон: море, солнце, берег…

«Ничто не вечно…»

Я затыкаю уши, зарываюсь головой в подушки, чтобы не слышать в предательски подкравшейся тишине, наряду с противной капелью настенных часов и участившимся биением собственного сердца, треска разрывающихся нитей, называвшихся узами дружбы…

6

К счастью, на работе я забываю обо всем. Ну, или почти обо всем. Если не напомнят. Хотя бывает…

– Сорок седьмая, отравление, большая доза транквилизаторов…

Дверь с трудом открывает сам «больной» – паренек лет шестнадцати. Ждет нас на пороге, едва не рыдая от ужаса. Кретин поссорился с подружкой и не сумел придумать ничего лучше, как наглотаться таблеток из бабкиного ящичка. А потом сам перепугался и позвонил в «Скорую».

Промыли незадачливого Казанову по самые брови. Надеюсь, что достали и до мозгов. Вот он сидит, шмыгая носом, а во мне такая злость закипает… Так бы и врезал придурку! Аж кулаки зачесались.

Я видел смерть. Ужасную, нелепую, бессмысленную смерть его почти ровесников. Видел, как они, уже полутрупы, бормотали едва ворочающими губами, просили Бога, дьявола, кого угодно: «Жить!..» Они не хотели уходить туда, даже если там им уготован рай. Но они были согласны на ад, только здесь, сейчас, на этом свете… хоть ненадолго… На одно родительское объятие, поцелуй любимой, плач первенца, на единственный солнечный луч, даже если он озарит подлое несовершенство этого холодного мира… Но все они умерли… А этот сопляк пытался отшвырнуть, как старый мяч, самое большое из земных сокровищ – жизнь…

Он вскидывает на меня глаза. Небесно-голубые, в обрамлении длинных, изогнутых кверху ресниц… Как у Костика… У меня захолонуло внутри. Я смотрю на него, а он на меня, испуганно и жалко, втянув голову в плечи, будто чувствует, что творится у меня на душе…

– И что мне теперь делать?

Это он спрашивает у меня. После того, как Виктор Степаныч прочел ему целую медицинскую лекцию. А он теперь спрашивает меня, что делать. Будто я знаю. Моя злость угасает, сменяясь чем-то наподобие раскаяния. Как я могу осуждать этого мальчишку, если несколько месяцев сам провел в аду, стреляя в людей и заливая водкой измученное сознание. И кто вообще дает нам право судить. Нам, мечущимся в вечном поиске своей дороги без компаса и карты, постоянно сворачивающим не в ту степь…

– Что мне теперь делать?

– Запишись добровольцем в Чечню. Только если тебе удастся уцелеть, ты будешь задавать себе тот же самый вопрос.

Из прихожей недовольно кличет меня Виктор Степаныч. Я спешу на его зов и уже за спиной слышу робкое:

– Спасибо.

– За что? Что не обматерил?

– И за это тоже. Я больше не буду, честно.

Детский сад какой-то…

Я слетаю вниз по замызганной прокуренной лестнице, вдоль исписанных, коряво разрисованных стен, ощутив непонятное облегчение, даже радость, будто именно я откачал парнишку. Глупо, не правда ли?