Дашкова

Тем временем Екатерина II ознакомилась с книгой и составила на нее более 90 помет. Если Дашкова заметила в Радищеве «писательский зуд», то Екатерина II – «необузданные амбиции» и «стремление к высшим степеням». Она писала: «…да ныне еще не дошед, желчь нетерпения разлилась повсюду… Не сделана ли мною ему какая обида?»{973}

Прозорливый Потемкин предупреждал императрицу: «Ваши деяния – Ваш щит»{974}. Однако Екатерина была серьезно оскорблена: «Грех ему! Что я ему сделала? Я занималась его воспитанием, я хотела сделать из него человека полезного Отечеству»{975}. Совету был дан приказ расследовать дело, невзирая на лица. Последнее касалось напрямую Александра Воронцова – по выражению Гарновского, «другие члены Совета в его присутствии не смеют и пикнуть», «сидят молча, опустив головы». Таким образом, дело Радищева решалось, невзирая на покровителя.

В июле писатель был приговорен к смертной казни через отсечение головы. Но 4 сентября 1790 г. императрица смягчила приговор, заменив смертную казнь на десятилетнюю ссылку в Сибирь. Буквально на следующий день Воронцов передал в крепость 300 рублей на покупку для узника теплой одежды и обуви. Радищева повезли в ссылку, закованным «в железа», но Александр Романович добился снятия кандалов. Петербургские сплетники не ошибались, говоря, что граф шлет вслед своему бывшему подчиненному целые обозы. Все годы пребывания писателя в ссылке Воронцов оказывал ему солидную по тем временам финансовую помощь. Сначала посылал по 500 рублей ежегодно. Затем, когда Радищев женился на сестре своей покойной супруги Елизавете Васильевне Рубановской и у них родился ребенок, сумма увеличилась до 800 рублей. С появлением на свет второго малыша – до 1000 рублей{976}.

Заметим – благодеяния посыпались на ссыльного писателя именно после смягчения приговора, когда стало ясно, что он рассказал и о чем умолчал. А до того, во время следствия Воронцов залег на дно, не посещал придворных церемоний, обедов, праздников, сказавшись больным, перестал появляться в Совете. Недоброжелатели обвиняли Александра Романовича чуть ли не в соавторстве с Радищевым или во всяком случае в подстрекательстве к написанию крамольной книги. Понадобилось заступничество Безбородко, в личном разговоре уверившего государыню, будто граф узнал о «Путешествии…» позже других{977}.

Дашкова, вспоминая о деле Радищева, писала: «Этот инцидент и интриги генерал-прокурора внушили моему брату отвращение к службе, и он попросил годового отпуска, ссылаясь на расстроенное здоровье, требовавшее покоя и деревенского воздуха… до истечения срока отпуска он подал прошение об отставке и получил его»{978}.

Сам Воронцов тяжело переживал произошедшее. Пока Радищев находился в крепости, он писал своему брату Семену в Лондон: «Я не знаю ничего более тяжелого, как потеря друзей… Я только что потерял, правда, в гражданском смысле, человека, пользовавшегося уважением двора и обладавшего наилучшими способностями для государственной службы… Я в течение долгого времени считал его умеренным, трезвым и абсолютно ни в чем не заинтересованным, хорошим сыном, отцом и превосходным гражданином… Он только что выпустил книгу под названием «Путешествие из Петербурга в Москву». Это произведение якобы имело тон Мирабо и всех бешеных Франции»{979}.

Если это письмо не предназначалось графом специально для перлюстрации, то оно свидетельствует о том, что книга Радищева оказалась для Воронцова полной неожиданностью. Настораживает одна деталь. «Путешествие…» было подарено автором своему покровителю, незадолго до ареста подчиненного Александр Романович советовал ему принести государыню повинную.

Впрочем, из внутренней переписки Воронцовых следует, что и Дашкова, вопреки словам в мемуарах, была знакома с «Путешествием…» Брату о книге она высказывалась куда откровеннее, называя ее «набатом революции». Граф в запальчивости возражал: «Если такая шалость оказывается достойной смертной казни, то каким образом должно наказывать настоящих преступников?»{980}

Итак, шалость. «О! если бы рабы, тяжкими узами отягченные, яряся в отчаянии своем, разбили железом, вольности их препятствующим, главы наши, главы бесчеловечных своих господ, и кровию нашею обагрили нивы свои! – восклицал Радищев. – Что бы тем потеряло государство? Скоро бы из среды их исторгнулися великие мужи для заступления избитого племени; но были бы они других о себе мыслей и права угнетения лишены. Не мечта сие, но взор проницает густую завесу времени, от очей наших будущее скрывающую: я зрю сквозь целое столетие»{981}. И действительно зрел. Вот только является ли уничтожение целого сословия и разорение страны предметом «шалости»?

«Если суверен – это зло»