Дар Императора

Сначала он отвечал по-другому. Он злился на невидимые голоса, требовал от них ответов и настаивал на том, что ему здесь не место. Последние слова всегда казались не просто пустым звуком, поскольку он понятия не имел, должен ли вообще здесь находиться. Он часто задавался вопросом, а не заслуживает ли того, чтобы находиться здесь. Возможно, и заслуживает. Возможно, он — убийца.

Такие мысли не вызывали у него чувства вины, ведь он не помнил своей жизни вне этих стен. Наказание переносится легко, когда человек не может вспомнить своего прегрешения.

Со временем все превратилось в обыденную рутину. Он больше не выдумывал себе имен и не выплевывал бессмысленные звуки, отбросил угрюмое молчание и в равной степени безрезультатные расспросы. Они причиняли ему боль каждый раз, когда он говорил что-либо, кроме правды.

— Я не знаю.

Какой сейчас год?

— Я не знаю.

Он не мог взять в толк, как именно они это делают, но боль вспыхивала в голове и уже оттуда разливалась по всему телу. Тупая пульсация появлялась позади глаз и резонировала в ушах и нёбе, пробиралась по позвоночнику. В последний раз ему удалось продержаться до момента, пока не стало казаться, будто горят пальцы. Тогда боль потекла вниз по торсу, охватив половину тела.

Боль прививала честность. С того времени он говорил правду. Говорил ее неизменно.

Как тебя зовут?..

Умрет ли он здесь? Как долго ему осталось жить? Эти мысли терзали его с куда большей силой, чем любая вина. Чувствовать, что даже собственная плоть не может помочь ему с разгадкой. Он ничего не видел, поэтому ему оставалось только гадать. Несмотря на то, что он не ощущал дряблой кожи, шрамов или глубоких морщин, его плоть слишком плотно обтягивала кости. Это с равным успехом могло свидетельствовать как о преклонных годах, так и о недоедании. Он понятия не имел, что именно было тому причиной.

Ему казалось ужасным не знать даже своего возраста, почему-то это казалось ему еще более странным, чем не помнить своего имени или прегрешения, за которое его посадили в камеру.

Как тебя зовут? — голос на этот раз зарычал.

Вопрос повторили? Он пропустил положенный ответ? В голове, словно вторичное сердцебиение, вспыхнула боль, запульсировала в синусах и нежной ткани, соединявшей глаза с мозгом. Ему пришлось сплюнуть, чтобы очистить рот от внезапно набежавшей слюны.

Возможно, они убьют его, если он прекратит отвечать. В самом начале он уже пытался покончить с собой подобным образом, но боль всегда одерживала верх, заставляя его рыдать и тяжело дышать, но каждый раз говорить правду.

Как тебя зовут?

Он поднял невидящие глаза, уже начиная чувствовать дрожь в пальцах, когда боль покалывающим огнем добралась до челюсти. С его влажных губ сорвался хрип, который можно было бы принять за смех. Он почувствовал, что улыбается, ощутил на лице желанное тепло слез. Возможно, вот так и сходят с ума. Возможно, он безумен уже многие месяцы.

Как тебя зовут?

Его щеки разболелись — как из-за усиливающегося наказания, так и от улыбки. Все это не должно было казаться смешным, но почему-то казалось. В определенной степени так и было. Что же он такого натворил, чтобы очутиться здесь? Наверное, что-то плохое. Что-то действительно по-настоящему плохое.

А может, он был для них важен? Может, он знал нечто, что они хотели вырвать из его черепа? Если дело в этом, им не посчастливилось — тьма в голове, которая окутала воспоминания, была такой же непроглядной, как чернота перед глазами.

Он засмеялся снова, на этот раз громче.

— Мое имя, — сказал было он, но задохнулся в ребяческом хихиканье. Боль продолжала донимать его, быстрее прежнего, стремительной пульсацией вонзаясь в язык и горло. Он замолчал, но не перестал ухмыляться. Если бы он хоть что-то знал, то уже давно бы рассказал.

Как тебя зовут?

— Я не знаю. — Боль ослабла, но полностью не рассеялась. На его лице все еще царила безумная улыбка, когда он сделал глубокий вдох. — Я не знаю.

Он прислонился к стене, и смех наконец стих.

— Меня зовут так, как вы пожелаете. Мое имя такое, какое должно быть, лишь бы только выбраться отсюда ко всем чертям.

В ту же секунду боль прошла. Голоса замолчали, и он, дрожащий, слепой, неуверенно стал гадать, прошел ли какое-то испытание или же окончательно провалил его.

III

Когда он очнулся в следующий раз, его руки зудели.

Они казались свинцовыми гирями, скрепленными с тяжелыми, словно камни, костями, которые тянули его мышцы вниз. Даже просто открыть глаза казалось непосильной задачей.

Зарычав, он положил одну руку на другую и ощутил на предплечьях раздраженную кожу. Болезненные точечки говорили о наличии крошечных ранок от уколов и он задался вопросом, как долго пробыл без сознания на этот раз. Он не помнил, как уснул, но такое с ним случалось не впервые. Он никогда не мог вспомнить, как впадал в благословенное забытье. Пустая бездна отмечала периоды его пробуждения среди холода — он подозревал, что его каким-то образом лишают сознания, вместо того чтобы позволить уснуть естественным образом.