Дар берегини

Матушка-Вода, Государыня-Вода,
Бежишь ты по камушку белому,
От светлого дня до темной ноченьки,
От зари утренней до зари вечерней,
Ни сна ни отдыха не ведаешь,
Обмываешь берега свои крутые!

– начала она приговаривать, сперва тихо, с трудом дыша, но постепенно голос ее креп.

Не обмой-ка ты крутые берега,
А скажи-ка мне судьбу добра молодца,
Свенгельда, сына Ельгова.
Сколько ему лет летовать,
Сколько ему зим зимовать,
Или ему на белом свете не живать,
Во сырой земле лежать…

– пропела она, потом замолчала и прислушалась.

Ничего не было слышно, и Прекраса продолжала, уже другим голосом, как бы отвечая себе:

Удалой молодец, да куда ж ты пошел,
А ты куда пошел, куда ж направился?
Ты оставил-то родное свое гнездышко,
Ты направился путем-дороженькой,
А в путь-дороженьку, дорогу дальнюю,
Дорогу дальнюю да безвозвратную.
Уж тебе построят новый домичек,
Да без дверей тот дом, да без окошечек,
Оттуда нету больше выхода,
В нем поедешь ты в дорогу дальнюю,
Дорогу дальнюю да невозвратную…

Прекраса тянула и тянула погребальную песнь – в Выбутах ее мать славилась как умелая причитальщица, и она много такого наслушалась. Опустив веки, Прекраса мысленно видела Свена: он лежал в лодке, неподвижный, с закрытыми глазами, окруженный богатыми дарами, и его медленно несли на плечах люди со скорбными лицами. Несли и несли… лодка плыла и плыла по невидимым волнам, увозя Ингерова брата и соперника из белого света в темную Навь…

А ты лежишь теперь не поднимаешь,
А ты крепко спишь не просыпаешься,
Не встают твои да ноги резвые,
Не подымаются да руки белые,
Не глядят твои да очи ясные…

Гребень с мягким шорохом скользил по волосам, и в воображении Прекрасы ее волосы сливались с теми невидимыми волнами, что качали лодку с мертвым телом… Она ощущала, как сила судьбы, вода жизни и смерти течет по ее волосам, по пальцам, по руке, держащей гребень… из груди, из сердца… из темной бездны предначальных вод…

А ты лежишь теперь не поднимаешь,
А ты крепко спишь не просыпаешься…

– доносилось до ее слуха из той бездны, и теперь погребальную песнь пели другие голоса. Тихие, как шорох ледяного крошева, холодные, как талые воды, крепкие, как петля на горле…

Покачнувшись, Прекраса испугалась, что сама упадет в эти воды, и поспешно распахнула глаза.

Посветлело, но туман не ушел. Напротив, он сгустился и теперь подступал к самому островку, где она стояла, окружал ее со всех сторон. А в тумане виднелись лица. Не то молодые, не то старые, зыбкие, дрожащие, они то возникали, то снова таяли, перетекали одно в другое, сливаясь, так что у одного лица вдруг оказывалось три глаза и два рта, вновь расходились. Маленькие, с кулачок, или большие, морщинистые или гладкие, пухлые или изможденные, высохшие… Все бесчисленные духи днепровских вод, их пленники, слуги и хранители, едва пробудившись, сошлись на зовущий голос из мира живых.

Прекраса скользила взглядом с одного лица на другое, пораженная их множеством. Ее одолевала зябкая дрожь, но не было сил, не было даже мысли отвести глаза. Она не смела вертеть головой, но чувствовала, что они везде: спереди, по бокам, сзади. Окружают ее, как сплошной кольцевой тын. Выхода нет… она в плену и останется в плену, пока они сами ее не выпустят…

Она сама вызвала их на себя – холодных, голодных после зимы…

Сильнее всех ее взгляд притягивало одно лицо – оно находилось прямо перед ней, висело среди других, как полная луна среди плывущих облаков. Самое крупное, оно было и самым ясным, Прекраса могла разглядеть его как следует. Черты молодые, то есть не старческие, но не несут отпечатка возраста, как сама луна. Распущенные волосы стекают в туман и наполняют его собой. Глаза были закрыты, но само лицо излучало призрачный бледный свет. Оно росло, как будто приближается, однако Прекраса знала – их разделяют такие дали, что не пройти и за три года.

«Кто ты?» – мысленно спросила она, осознав, что это лицо гораздо важнее остальных.