Даниил Московский

Даниилом Александровичем восхищались, перед ним трепетали, его прославляли или ненавидели, но никто никогда не пожалел его, как будто князь был недоступен обыкновенным человеческим слабостям и не нуждался в душевном участии!

А может, всё-таки жалели, но скрывали свою жалость, считая её недостойной и оскорбительной для князя?

О, одиночество правителей!

Кто знает тяжесть этого одиночества, кроме них самих?

Почему сейчас, когда близок конец земного пути князя Даниила Александровича Московского, перед ним всё чаще и чаще проплывают неясными тенями воспоминания не о шумных княжеских пирах, не о величественной поступи закованных в железо полков, не о ликующем колокольном звоне и приветственных криках множества коленопреклонённых людей, а о чём-то маленьком, теплом, ласковом, мимо чего он когда-то прошёл, даже не остановившись?

Вот опять, опять как наяву, это видение!

...Лесная деревенька на речке Пахорке. Князь Даниил в избе смерда-зверолова пережидает непогоду. Сам зверолов, укутанный звериными шкурами, лежит в беспамятстве на лавке: медведь его задрал в лесу. А жёнка зверолова бережно поглаживает ладонью его спутанные волосы, шепчет щемяще-жалостные слова:

«Родненький мой, болезненький... Горюшко ты моё... Кровиночка моя... Как же ты зверя-то допустил до себя, не уберёгся?.. Выхожу я тебя, родименький мой, слезами раны твои обмою...»

Даниил, замерев, слушает ласковые слова, а глаза почему-то увлажняются слезами, и он отворачивается, скрывая эти слёзы от людей, и сам не понимает, что с ним творится. Не помнит Даниил святой материнской ласки, но где-то в подсознании ещё сохранилась тяга к ней, так некстати всплывшая...

В избу вламывается воевода Илья Кловыня — громогласный, возбуждённый:

«Княже! Тверские дружины Клязьму перебрели!»

Женщина испуганно прижимается к раненому мужу, будто желая телом своим защитить его от властных шумных людей, вдруг наполнивших избу громкими выкриками, топотом, лязгом оружия, беспорядочным движением.

Даниил стряхивает очарование, навеянное светлым женским состраданием, насквозь пропитавшим мягкий полумрак семейного очага. Стряхивает и, как ему кажется, навсегда вычёркивает из памяти...

А вот теперь вспомнил... Вспомнил и позавидовал... И кому позавидовал?.. Неужели тому безродному смерду, что скорчился под вонючими шкурами?!

Думы, думы...

Обрывки жизни, проплывающие перед глазами...

Оказывается, думы могут быть тяжелее, чем неотступная боль в груди, чем бессилие тела, из которого уходит жизнь...

Так с чем же он, Даниил Александрович Московский, уходит из этой жизни? Может, на каком-нибудь неведомом повороте он свернул не на ту дорогу?

Нет! Нет!

Даниил Александрович твёрдо знал, что если бы было возможно повторить жизненный путь, он выбрал бы уже пройденный им. Иного пути быть не могло. Для иного пути нужно было родиться не тем, кто он есть — не московским князем. А этого Даниил даже не мог представить. Это было бы противоестественно: он и Москва отдельно друг от друга.

Весь смысл жизни Даниила Александровича: и жертвенность, и счастье, и оправдание всему, и предсмертная горькая удовлетворённость сходились в одном — в Московском княжестве. И если на своём пути он проскакивал мимо уютных лесных лужаек и манивших прохладой речных плёсов, если топтал на скаку цветы и перебивал весёлое пение птиц судорожно-тревожным перестуком копыт, если глотал горькую дорожную пыль вместо медового дурмана весенних лугов, то во всём этом не вина его, а предопределённая свыше жертва, не осуждения достойна, но — сострадания...

Но найдёт ли он хоть в ком-нибудь полное понимание?

Не судите его строго, люди!..

* * *

Свистом крыльев и суматошными птичьими голосами ворвался в Москву Герасим-грачевник. Ликование весны, ликование природы, ликование жизни...

В полной ясности ума князь Даниил Александрович принял постриг в святой иноческий чин и схиму, искупив этим печальным обрядом грехи свои вольные и невольные, отрешившись от земных забот.

Люди, собравшиеся возле постели умирающего повелителя, ждали от него последнее вещее слово, в коем книжники будут искать сокровенный смысл прошедшего княжения.

Но не о Божьей благодати, не о смирении перед грядущим Страшным судом и даже не о будущих княжеских заботах сказал последнее слово Даниил:

   — Грачи... Грачи прилетели... На гнезда садятся... Дружная весна... Для земли хорошо... С хлебом будем... С хлебом...

Клонился к закату четвёртый день марта, а год был от сотворения мира шесть тысяч восемьсот одиннадцатый[57]. Последний день и последний год жизни князя Даниила Александровича Московского. Последний в жизни, но не в делах его: пружина княжеских дел продолжала раскручиваться...

ГЛАВА 9 НЕУДЕРЖИМЫЙ БЕГ ВРЕМЕНИ

1

Со смертью князя не умирает княжество.

В Москву торжественно въехал новый владыка, князь Юрий, старший Даниилович, и принял власть над городом и людьми его. Юрий опоздал на похороны отца: переяславцы долго не отпускали его, опасаясь гибельного безвластия.

Видно, нашёл всё-таки молодой князь дорогу к сердцам переяславцев, признали они Юрия за своего!