Дань саламандре

...Перед выходом из дома я накрасилась. Ну, то есть сделала макияж. Довольно редкое для меня занятие. Но почему-то мне показалось сегодня, что этот розовато-золотой, дымчато-голубой зимний день требует от меня, как скажет некий политик через двадцать лет, «симметричного ответа». А может, бог его знает, мне хотелось соответствовать не дню, а конкретно этой девочке, пребывающей, с той или иной степенью яркости (и независимо от времени года), в пластовском великолепии (см. А. Пластов «Весна»). Не самый опытный визажист, я просто густо накрасила ресницы (ее самодельной «фирменной» тушью) и обвела карим карандашом глаза. После чего, в Келломяках, слетая с горок, я еще иногда успевала подумать, что выгляжу под стать окружающей красоте. И вот сейчас, пытаясь собрать по кусочкам свое раздробленное лицо – свое лицо, разорванное на куски чужой мелкой оптикой, – я слушала ее резкий визгливый смех...

Ох, это с самого начала случилось, постанывала она, еще когда ты в сугробах барахталась... я чуть не лопнула, на тебя глядя...

А я видела в холодно-отчужденном (и всё норовящем ускользнуть) оке озера-зеркала вовсе не свое – румяное и, как я полагала, почти привлекательное лицо – но чумазую физиономию не знакомого с мылом шкета-беспризорника – только не в саже и копоти, а в разводах многократно размазанной туши. Велика ли разница?

Размазанные разводы.

Отчетливый цвет сохранился лишь в виде длинного вертикального штриха – резко, как у Пьеро, черневшего от нижнего века вдоль щеки – вниз, вниз – словно след несмываемых слез.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

СЛЁЗНЫЙ КАНАЛ

Парацельс считал, что саламандра, по самой натуре своей, не может общаться с человеком – в отличие от водяных существ, например, нереид, которые весьма расположены к людям, поскольку в последних преобладает соприродная нереидам вода.

Глава 1.

Бор

Помню и другое направление наших зимних походов – в сторону Ладоги.

До Ладоги как таковой мы, впрочем, не доезжали, потому что нам (мне) нужен был не открытый ветрам берег, а заповедная чащоба.

...Особенно важна для меня была чащоба в тот день (самого конца февраля), на который я назначила свой план.

Мне нужна была утроба хвойного леса – глухая, дремучая.

Мне нужна была мохнатость медведихи, ее доброе материнское брюхо.

...Сейчас, через двадцать лет, я вижу то, что хочу видеть.

Вот я с девочкой прячусь в зимнем бору. А бор этот красуется двойным нарядом: монолитными, словно вырубленными из малахита, тяжелыми шубами – и роскошными, поверх них, палантинами из голубых песцов...

И я прячусь с девочкой в самой глубине того укромного царства.

В тот день воздух был чуть сыроватый, серовато-сонный... Мы спрыгнули с электрички на платформу, в нескольких шагах от которой лес уже вошел в силу.

Исчезли залысины и просветы – ели стояли стеной.

И чёрен, и смолен – до неба заснеженный бор...

Уютно-угрюмый...

Стена обрамлена поверху зубьями-пиками – грозными, хотя чуть смягченными снегом.

Такие зубья удлиняются, как я помню из детства, – становясь более грозными, четкими ранней весной. Тогда они бывают даже резными – словно наличники... В свете луны они делаются и вовсе чеканными...

А названия станции я не помню.

Наверно, это к лучшему.

Чтобы не оставалось у меня надежды, будто в тот лес можно войти дважды.

Я скучаю по снегу. Искреннее было бы сказать – «тоскую». Но кому скажешь такое? Себе-то – и то неловко. А у кого не допросишься лопаты снега? У любого и каждого. У любого и каждого не допросишься лопаты снега. С этим полный порядок.

Снега нынче нет ни у кого.

Если уж вываливать всю правду до конца – без снега я умираю. Вместе с исчезновением снега оказались отсечены все основные элементы мира: запахи, краски, звуки. Отсечены мечты, надежды, верования, биения сердца, холодная с мороза щека, которую целуешь, вдыхая запах зимнего меха. Отсечено всё, что может случаться только зимой, то есть только в детстве, потому что зима – волшебней всех времен года. (Это ведь и не время года вовсе, а театральная декорация. Или сон, что одно и то же.) Вместе с исчезновением снега отсечены оказались неясно кем данные обещания; отсечено всё и в самом «будущем», которое обращается в настоящее так ужасающе быстро, – отсечено всё, что питает мечты о возврате в детство. Отсечены громадные пласты жизни. Отсечена жизнь.

И не могу сказать, что не могу я жить без тебя, поскольку я живу. Глотаю пиво, пачкаю листву и – топчу траву.

Вот именно.

Жить – значит умирать. (Энгельс.)

Но как же всё это происходило в тот особенный день?

Да, в тот бесценный день, убитый надежно, дважды: забвением – и грубыми, отчаянными попытками это забвение преодолеть, – как именно всё это происходило двадцать лет назад, то есть позавчера?