Дань псам. Том 2

И ты смеешь назвать нас слабыми?
Страх говорит уголком твоего рта.
Все, что ты перечисляешь, – выпады,
Что обернутся против тебя самого.
Обнажив сияющий ужас,
Не оставляющий места изумлению.

Ты бормочешь свои утверждения,
Словно все совершенно очевидно.
И это истина, но не та, что ты думаешь.
Твоя мелкая мудрость, что прикидывается
Обычной речью с высот башни разума,
Способна вызвать лишь жалость,

Как будто сила лишь в мускулах,
Как будто рост есть мерило воли,
Как будто потомки лишат розу ее шипов,
Как будто костер не способен пожрать лес,
Как будто храбрость истекает месячными,
Мертвой, ненужной кровью.

Кто посмеет усомниться в подобном?
Жрец фальшивого расколотого культа.
Я был там в день, когда толпа пробудилась,
Кинулась на храм, полулюди попятились,
А ты стоял у них за спинами, раскрыв рот,
И видел, как твое учение опроверглось.

Отшатнись в ужасе от истинного гнева.
Беги, если сможешь, от всевозрастающей силы.
Выучка моих бойцов даст форму ярости,
Ниспровергающей заученные оправдания.
Они уверены в себе, и цель у них одна:
Насадить твою голову на пику

«Последний день секты Человека» Севелената из Генабариса (приводится по «Исследованию философий опровергнутых культов» Генорту Стулка)

Многие дети с младых ногтей обретают любовь к местам, где никогда еще не бывали. Зачастую они в конце концов утрачивают сей чудесный дар, ковыляя грязными тропами туманной, бестолковой юности, пока не выберутся наконец на плоскую, потрескавшуюся почву зрелости, где даже самые безжизненные пейзажи укрыты далеко за горизонтом. Впрочем, иной раз дары любопытства, радости, страсти к приключениям все же способны пережить сей однообразный путь – жертвы подобного несчастья становятся художниками, учеными, изобретателями и тому подобными отщепенцами, склонными беспокоить установленные порядки и будоражить покой мирной жизни. Но не стоит о них сейчас говорить – ведь, несмотря на свою возмутительную извращенность, они не способны ничего изменить, если только изменения не послужат еще большему удобству всех остальных.

В скрытых от всех глубинах души Бэйниск все еще оставался ребенком. Да, он сделался неуклюжим, как и любой подросток, не поспевающий за непрерывно растущим телом, но от любви к неведомому отречься не успел. Поэтому нет ничего странного в том, что между ним и юным Драсти зажглась искорка радости и удивления, зажглась и крепко сплела их между собой, столь крепко, что случайным недоразумениям связь эту было не разорвать.

В неделю, что последовала за судьбоносным случаем, чуть было не разрушившим их взаимное доверие, Драсти почти уже решил, что опять совершенно одинок. Раны запеклись, корка вскоре отвалилась, оставив едва заметные и почти совсем уже исчезнувшие шрамы, мальчик продолжал работать, спускаться в расщелины, протискиваться сквозь вонючие шершавые трещины глубоко в скале. Он задыхался от ядовитого воздуха, его жалили слепые многоножки, кусали бесцветные пауки. Весь в синяках от шатких камней, он изо всех сил вглядывался в темноту, тщась разглядеть в тесных наклонных стенах рудный блеск.

Но в конце недели, когда он выполз из расщелины и присел на теплый каменный пол штрека, Бэйниск снова оказался рядом. Бэйниск передал ему кувшин грязноватой озерной воды, и в этот краткий миг, что они оказались вместе, рана начала исцеляться, нить снова сплелась в единое целое. Они же избегали смотреть друг другу в глаза, не готовые увидеть, что снова сидят бок о бок – два сердца глубоко под землей, бьющиеся в унисон между собой и больше ни с кем. Так вот мальчишки и мирятся – без слов, лишь отдельными жестами, которым придает необходимое значение сама их редкость.

Напившись, Драсти вернул кувшин.