Дань псам. Том 2

– Верно. Чаще всего никакого выбора нет. Я мог бы вернуть тебя обратно, но твое тело больше не пригодно для жизни. Оно валяется поверх кучи мусора рядом с лагерем паломников. И его расклевали стервятники, поскольку твоя плоть, в отличие от тел, лежащих рядом, не отравлена.

Провидомин поморщился и вновь перевел взгляд на Верховную жрицу, пляшущую на равнине.

– Благодарю за аппетитные подробности. А если я отступлюсь, если позволю тебе умереть – что станет тогда со мной? С моим духом?

– Я этого не знаю. Но, если смогу, буду горевать о тебе так же, как и о душах всех остальных, кого принял в себя.

Провидомин медленно развернулся и уставился на бога.

– Так если она доберется до тебя, все эти т'лан имассы…

– Останутся без защиты. И подчинятся ей. Как и все остальные, кого я принял.

– Значит, о том, чтобы отступиться, речи не идет.

– Провидомин. Сегда Травос, ты не в ответе за их судьбу. За нее отвечаю я. Это моя ошибка. Я не стану строго судить тебя, если ты выберешь отступление.

– Ошибка? Что еще за ошибка?

– Я… беззащитен. Ты это почувствовал с самого начала, когда пришел к кургану и опустился на колени, даровав мне честь стать твоим товарищем. Я не имею права судить. Поскольку никому не отказываю.

– Так значит, пора это менять, чтоб тебя!

– Я пытаюсь.

Провидомин яростно уставился на бога, который слабо улыбнулся в ответ. Мгновение спустя Провидомин что-то прошипел и отступил на шаг.

– Ты хочешь, чтобы я это решал? Совсем обезумел? Я не из твоих паломников! Не из толпы твоих самозваных жрецов и жриц. Я тебе не поклоняюсь!

– Вот именно, Сегда Травос. Проклятие любого верующего в том, что они пытаются угадать волю бога, на поклонение которому претендуют.

– Можно подумать, своим молчанием ты оставляешь им выбор?

Улыбка Искупителя сделалась шире.

– Я оставляю им любой возможный выбор, друг мой.

Бесчисленные пути ведут в одно желанное для всех место. Если бы ей было не все равно, она могла бы подумать сейчас о неисчислимых поколениях – что являются одно за другим, дабы устремить мысли в ночное небо или погрузиться взглядом в чарующее пламя костра, – терзаемых одним и тем же голодом. Душа требует, душа жаждет, душа тянется, ползет, рвется вперед, и там, куда ей так хочется, – куда ей нужно, – находится именно оно: блаженство уверенности.

Убежденность, словно броня, глаза сверкают, будто клинки; о, сияющая слава, ответ на любой вопрос, на любое сомнение! Тени исчезают, мир внезапно окрашивается в ослепительный черно-белый цвет. Дурные истекают слизью, добродетельные высятся подобно гигантам. Сострадание теперь можно отмерить, выделить его лишь воистину достойным – тем, кто невинен, и тем, кто благословен. Что до остальных, пусть горят огнем, иного они все равно не заслуживают.

Она плясала, словно вырвавшаяся на волю истина. Прекрасная, чистая простота истекала из ее конечностей, вырывалась из груди с каждым прерывистым выдохом. Вся мучительная неуверенность ушла, дар сейманкелика уничтожил любые сомнения.

Она ощущала теперь форму мира, видела все его грани – чистые, острые, неоспоримые. Мысли ее плясали здесь, почти не встречая сопротивления, ни за что не цепляясь, не прикасаясь к грубой поверхности, что способна оцарапать, заставить ее дернуться от боли.

В блаженстве уверенности заключался и другой дар. Она видела перед собой изменившуюся вселенную, где можно по праву игнорировать любые противоречия, где нет места ханжеству, где то, что ты лично несешь истину, позволяет не обращать внимание на все, в эту истину не укладывающееся.

Миниатюрная крупица сознания, что скрывалась внутри нее, словно робкая улитка в своей раковине, позволила ей дать этому изменению форму, ясно определить его как истинное откровение, как то, что она искала всю жизнь – просто не там, где следовало.

Салинд понимала теперь, что Искупитель – это бог-ребенок, невинный, да, но это была неправильная невинность. Уверенность в Искупителе отсутствовала. Он был не всевидящим, но слепым. На расстоянии эту разницу можно и не заметить: те же широко распахнутые объятия, зовущие к себе руки, беззащитная открытость. Он прощал всех, потому что не видел разницы, даже не мог почувствовать, кто достоин, кто нет.

Сейманкелик нес с собой конец любой неопределенности. Разделял мир надвое – четко, абсолютно.

Она должна отдать это ему. Это будет ее даром – величайшим из даров, какие только можно представить – своему возлюбленному богу. Конец его безразличию, его незнанию, его беспомощности.

Скоро настанет время, когда она снова попытается его достичь. На сей раз жалкий смертный дух, вставший у нее на пути, не сможет ей помешать, когда она обретет оружие, – нет, благородные клинки изрубят его на мелкие кусочки.

При этой мысли она вскинула вверх руки и закружилась на месте. Что за радость!

Она обладает даром. И обязана его передать.

И не важно, желает ли получатель принять дар.

Но нет, он не откажется. Поскольку иначе ей придется его убить.